Постепенно, несмотря на безумие, Юлия становилась мягче и даже разумней, более приверженной христианству.

«Думал ли я когда-нибудь, — говорил себе пастор, возвращаясь от нее однажды вечером, — что еще смогу стать миссионером и обращать язычников? И что иногда против Сатаны можно действовать его же оружием. Может быть, и другие мужи, более великие, чем я, ничтожный, уже занимались этим искусством и узнали его целительное воздействие?»

Хотя папа Григорий и не был болен, каждый мог заметить, что он сильно постарел и ослаб. Возникали смуты и волнения, завязывались новые связи, давались разного рода обещания и в коллегии кардиналов, и среди прелатов, и среди иностранных послов. Все ожидали важных перемен. Непот Буонкомпано, приемный сын папы, наместник Рима и главный правитель римской армии, был обеспокоен. Папа, поступавший всегда справедливо и по-христиански, как бы сильно и страстно ни любил Буонкомпано, не решился наградить его княжеским титулом и часто сдерживал его нетерпение, советуя довольствоваться своим немалым постом.

Чтобы не слишком рисковать, наместник помирился с великим герцогом Флоренции, ненавидевшим его, и уладил теперь все размолвки, из-за которых произошел разрыв, через посредничество умного кардинала Фердинанда.

Виттория часто беседовала с губернатором, старалась ободрить его, и тот неизменно восхищался ее умом и твердостью характера. Небольшое избранное общество допускалось в крепость только изредка. Наместник старался не говорить о своих дружеских отношениях с Витторией папе, ибо тот оставался по-прежнему непримиримым к ней. Она ничего не знала о ненависти к себе главы государства и надеялась со дня на день получить свободу, а пока пыталась найти утешение в любимых книгах и сочинении стихов. Со слугами и редкими гостями Виттория была приветлива и добра. Лишь один человек по-прежнему вызывал ее гнев — старший брат Оттавио. Удрученный, непрестанно преследуемый фуриями гордыни и высокомерия, он захотел недавно помириться с сестрой, но она с горечью отослала его. С некоторых пор Оттавио чувствовал себя обиженным и несчастным, поскольку всё, на что он так надеялся и чего желал, стало невыполнимым. Сторонники Монтальто отстранили его от себя из-за Марчелло и гибели Перетти, папа тоже не мог простить ему родства с убийцей, избегали его и флорентийцы, присоединившиеся к Медичи вместе с остальными. Поскольку объединение правительства против знати после недавних событий было слишком явным, уже сейчас стало ясно, что если папский трон опустеет, это высокое место будет предназначено не для Фарнезе. Все эти обстоятельства удручали епископа Оттавио, поскольку он строил планы, твердо рассчитывая на это. Однако и сам Фарнезе отвернулся от него, открыто демонстрируя неприязнь. Старый кардинал, старавшийся по возможности забыть всё связанное с Перетти, Витторией и ее матерью, вел себя с льстецом Оттавио как с подозрительным, опасным человеком, который может поддерживать связи с врагами, чтобы навредить ему. Враждебное отношение Оттавио к собственной семье убедило Фарнезе в его двуличии. К герцогу Браччиано и друзьям его дома Оттавио тоже не мог приблизиться, потому что князь ненавидел его за то зло, которое он причинил сестре. Даже Фламинио, его младший брат и поверенный Браччиано, не хотел его видеть, а мать при последней встрече прогнала его с проклятиями. Исчезновение Юлии неожиданно потрясло его. Долго все его поиски были напрасными, наконец до него дошли слухи, что она, вероятно, в Тиволи.

Спустя некоторое время на дороге в Тиволи можно было встретить бледного больного человека, бредущего неверными шагами. Измученный, он часто прислонялся к какому-нибудь дереву, казалось, он много размышляет и вспоминает что-то с печалью и страданием. Его, шедшего, как во сне, увидел из своего окна пастор Винченцо. Незнакомец, казалось, вот-вот упадет в обморок, и пастор поспешил к нему, чтобы оказать помощь.

— Войдите ко мне в дом, господин, — пригласил его пастор, — освежитесь в моей скромной хижине и позвольте мне послать за хорошим аптекарем.

— Нет, — ответил тот, — присядьте рядом со мной, если у вас есть время, сюда, на эту каменную скамью, и ответьте мне на несколько вопросов.

— Охотно, — согласился пастор.

— Может быть, вы знаете, живет ли здесь донна Юлия Аккоромбона, и где она остановилась?

Только сейчас изумленный пастор узнал этого человека, обратившегося к нему с вопросом. В этой горемычной фигуре, разбитой и измученной, пастор узнал того высокомерного, сильного, подтянутого Оттавио, который, еще будучи аббатом, едва удостаивал взглядом бедного священника. Он содрогнулся, подумав о превратностях человеческой судьбы и непостоянстве счастья; ему стоило немалых усилий взять себя в руки и скрыть потрясение.

— Значит, вы знаете, — снова заговорил епископ слабым голосом, — где находится донна Юлия, и можете отвести меня к ее жилищу?

— Конечно, — ответил пастор, — и я последний, кто видел ее и говорил с ней.

— Я был около нашего старого дома, — промолвил Оттавио, — но дверь заперта. Как она живет? Выздоровела ли и успокоилась?

— Теперь она совершенно спокойна, — ответил Винченцо.

— Ну тогда пойдемте, только дайте мне сначала стакан воды.

— Проходите, досточтимый господин, — воскликнул Винченцо, торопливо поднимаясь, — удостойте визитом мою хижину, откушайте чего-нибудь и укрепите силы глотком вина.

— Нет, — ответил Оттавио, — только воды.

Винченцо вошел в дом, и теперь только Оттавио вспомнил, кто этот человек, — тот самый пастор, которого он прежде еле замечал. Старик принес воду в изящном бокале на серебряном подносе. Епископ выпил воду и взглянул на чистое, ясное небо.

— Как все-таки мы, люди, жестоки и неблагодарны, — промолвил он. — Какой вкус, какое блаженство, какое чистое откровение открывается жаждущему и утомленному в одном-единственном глотке воды! В искусстве и науке, в высоких храмах с башнями и дворцах или в рукописях и их восторженных толкованиях мы пытаемся найти Слово Вечного — а находим его рядом с собой, где бы мы ни были; оно протягивает нам руку, а наша гордыня упрямо отворачивается от нее, обращая взор туда, где царят просвещение и наука, достоинство и пышность, великолепие, церемонии и воскурения. Теперь ведите меня, мой дорогой хозяин.

Они прошли через весь город.

— Здесь уже кончаются дома, — промолвил епископ, — неужели она так далеко переехала?

— Мы уже пришли, — ответил пастор грустно. — Там!

Они приблизились к церковному кладбищу. Один холмик был свежим, его покрывала молодая травка.

— Здесь она спит, — сказал Винченцо, — наконец ее бедное сердце нашло покой, там, внизу, тихо.

Помутившимся взором Оттавио скользнул по лицу своего спутника, потом опустился на колени, разрыдался и распростерся на земле. Винченцо удалился и сел печально под кустом, чтобы не видеть несчастного и не мешать его одинокой молитве. Разрывая сердце, как осколки льда, хлынули воспоминания детства и юности в душу молящегося. Как мать любила его, как многим она жертвовала ради него, добровольно лишая себя удовольствий, удобств, часто даже самого необходимого, чтобы обеспечить ему дорогу в жизни; как она радовалась его успехам, его процветанию! Он был ее гордостью. Каким блаженством было для матери, когда она могла удивить и порадовать его подарком, временами даже дорогим, на его именины, и потом, когда он стал священником. А какое восхищение горело в ее глазах, когда он стал наконец аббатом! А что же он? Гордыня, высокомерие и жестокость отвратили его от материнского сердца. Он постоянно отвергал ее любовь и заботу. «О да! — восклицал он, глубоко потрясенный, заламывая руки. — Да, мы, дети, — чудовища. Вместо любви и доброты мы впитываем самое худшее из груди и сердца матерей. Сколько подлости гнездится в нашей душе! Мы не умеем быть благодарными Небу и доброму человеку, протянувшему стакан воды. А ей, моей великодушной матери, вся любовь которой, вся жизнь была пожертвована детям, — как мы отплатили ей! О я, проклятый, хуже, чем Марчелло! Да, теперь, когда уже слишком поздно, я хотел бы опуститься перед ней на колени и раствориться в слезах раскаяния. Ах, если бы она могла теперь подняться из-под этого зеленого покрывала, — взглядом, словом, слезой она простила бы меня, осталась бы только любовь, и мать вернулась бы ко мне. Да, она забыла бы ту боль, которую вытерпела из-за меня. Для нее было бы счастьем, если бы я сумел вернуть ей те чувства, которые она испытывала, когда я был невинным ребенком. А тот, кого мы, запинаясь, называем Богом, — любящее сердце всех людей, — неужели не сжалится над кающимся хоть немного?»