Франческо был раздавлен и не знал, что ответить.

— Это лучше сделать сейчас, и решение мое твердо и неизменно, — продолжала Виттория, — потому что я хорошо знаю, какие люди притягивают тебя. Ты вернулся к своим прежним привычкам с усиленной страстью. Пусть твой дядя верит в рассказы о ссоре, нет смысла разубеждать его. Но я-то знаю, у кого ты находишь утешение: это и дурные женщины, и распутная Агнес, охотно принимающая тебя за твои подарки. Именно там ты встретил Валентини, и ссора возникла из-за нее. Ограбленный, униженный, раненый, ты возвращаешься ко мне, но если в тебе осталась хоть искра прежнего чувства, ты должен понять, что я не могу быть к тебе благосклонна. Продолжать этот обман — оскорбительно для меня. Я не скажу никому, даже своей матери, о нашем разговоре; никто и не догадается, какое соглашение мы заключили. Но если ты будешь цепляться за наш иллюзорный брак, я тотчас уйду в монастырь или к диким зверям в лес, лишь бы освободиться от тебя, или открыто расскажу всему свету о тебе. Лучше жить в рабстве, чем называться твоей супругой.

Франческо сердито посмотрел на нее, закрыл глаза и начал что-то бормотать о покорности жены и супружеских обязанностях, освященных церковью.

Виттория поднялась, смерив его с ног до головы презрительным взглядом.

— Мне посмеяться над тобой, — промолвила она, — или возненавидеть? Ты просто отвратителен, как скользкий слизень. О каких супружеских обязанностях ты говоришь? Я бы слишком низко пала, если бы согласилась прожигать жизнь с животным легкомыслием, но не могу и не хочу этого делать, тем более сейчас, с тех пор как узнала, что такое любовь и что означает божественное в мужчине. Теперь я готова как дар принять смерть, чем изменить постыдным образом этому чувству, этому Божьему благословению, которое наполняет мое сердце. Я безмерно благодарна Небу, что оно не допустило того, чего я так опасалась: произвести на свет существо, зачатое от тебя. Бедное создание своими невинными взорами подтверждало бы мою низость, и я могла бы убить его, чтобы уничтожить свидетельство моего унижения.

— Кто же этот божественный мужчина? — со страхом спросил Франческо.

— Мне, наверное, следовало назвать его имя, — ответила она, — чтобы ты своим незрелым умом хотя бы попытался понять, кто заслуживает моего поклонения. Но я ведь не спрашиваю тебя о твоих Катаринах и Эуфемиях или как там еще зовут этих заблудших, к которым ты обращаешь свое сердце.

— Значит, этому таинственному мужчине ты и хочешь отдаться?

— Это тебя не касается, — вырвалось у Виттории невольно. — Знай только, что наше соединение было бы высочайшим триумфом любви, какой только может праздновать природа, это блаженство, даруемое самим Небом. Но я сама откажусь от него и буду жить и мечтать, лишь глядя на своего избранника и любуясь его величием. А он не потребует этого от меня, ведь наши сердца понимают друг друга без слов. Считается — и здесь есть своя правда, — что мужчине позволено больше, чем женщине. Сознание этого будет предостерегать меня. Но прежде всего страх: ведь его нрав (поскольку даже самый благородный мужчина таит в себе определенную жестокость) может оказаться не таким просвещенным, как его разум, и он может перестать уважать меня после того, как я ему отдамся.

— Когда я приду в себя от удивления, — сказал Франческо, — то и тогда вряд ли смогу понять твои рассуждения.

Она ответила со смехом:

— Конечно, все вы привыкли твердить о невинности, девственности и женственности, прикрывая красивыми словами наше унижение. А мы, женщины, так глупы и так мало ценим себя. Ах, как чиста простодушная юная девушка — как белая лилия! Но ей суждено стать добычей сластолюбца, умеющего ценить очарование невинности. Разве не должна считаться высшим достоинством и добродетелью способность свободно мыслить, чувствовать и говорить, что, конечно, не позволено тем, чьи души низки?

— Куда же, — воскликнул возмущенный Франческо, — к какому бесчестию могут привести тебя подобные взгляды?!

— Будь абсолютно спокоен, муженек, — заявила молодая женщина, — твою пресловутую честь я сохраню гораздо лучше тебя… Честь! О люди, на каком языке вы говорите? Как ты похож на моего брата Оттавио! Я, конечно, не должна знать, но все-таки знаю: вы оба с удовольствием продали бы эту мою честь и свою тоже великому и могущественному кардиналу Фарнезе, если бы я только согласилась. Не правда ли? Спи теперь спокойно и не сомневайся, что я осуществлю свои желания. А ты, с моего согласия, можешь теперь жить так свободно, как только подскажет твое необузданное и порочное воображение.

Она ушла, а у Перетти теперь было достаточно причин, чтобы долго размышлять об услышанном.

В доме Аккоромбони и Перетти царили мир и покой, и все его обитатели, казалось, были вполне счастливы. Многие добропорядочные синьоры и дамы с охотой навещали эту состоятельную семью. Молодой Перетти постепенно взрослел, перестал смущаться в разговоре, приобрел некоторый лоск и светские манеры. Его дядя мог быть доволен этим браком, его настроение портилось лишь оттого, что племянник, несмотря ни на какие предостережения, всё больше и больше сближался с коварным Фарнезе, который привлекал его лестью и заманчивыми обещаниями.

Герцог Браччиано возобновил свои визиты и вскоре стал добрым другом семьи, легко расположил к себе мать, взяв на службу ее младшего сына Фламинио и щедро платя ему. Некоторых удивила столь явная забота герцога о постороннем человеке, тем более что одновременно Фламинио получил очень выгодные предложения от Фарнезе и отклонил их. Таким образом, члены семьи как бы разделились на две партии: Перетти и епископ Оттавио примкнули к Фарнезе, остальные — к могущественному Паоло Джордано. Виттория от всех скрывала свои чувства, и только Браччиано понимал ее.

Граф Пеполи снова прибыл в Рим по важному делу. Он был потрясен, встретив во дворце Медичи красивого благородного юношу, в котором сразу же узнал предводителя бандитов, не так давно спасшего ему жизнь в горах.

Бесчинства бандитов переросли в открытую войну против папского государства, разбойники продвинулись до самых ворот Рима, грабили и разрушали небольшие города. Государство с его слабой, продажной армией и пустой казной не способно было взять под контроль это зло, ибо банды, щедро оплачиваемые мятежными князьями, попросту перекупали солдат и чиновников.

Кардинал Фердинанд Медичи по просьбе папы вел переговоры с Алонсо, графом Пикколомини, представлявшим для Рима серьезную угрозу. Пикколомини согласился на перемирие с условием, что ему вернут его имения во Флоренции. Внимательного наблюдателя эти события должны были привести к удручающим выводам: положение государства настолько шатко, что заставляет Рим открыто, во дворце уважаемого кардинала, вести переговоры с разбойниками, как с законной властью, и Флоренция вынуждена идти на уступки и возвращать дерзкому мятежнику владения, отобранные в наказание за предательство.

Оставшись с графом Пеполи наедине, кардинал Фердинанд заявил:

— Мы опустились до того, что вынуждены заключить с противником позорный мир, — это доказывает, насколько расшатались все основы государства и до какой степени, несмотря на существующие законы, власть погрязла в самой настоящей анархии.

В другом знатном обществе граф Пеполи встретил буйного Луиджи Орсини. Тот вел себя более сдержанно, чем обычно, ибо сопровождал прекрасную Леонору из знаменитого дома Савелли, с которой был недавно помолвлен. В красивой благородной девушке, на первый взгляд нежной и кроткой, угадывался, тем не менее, твердый характер: она сумела сломить упрямый нрав своего жениха. Графа Пеполи напугали доверительные отношения Орсини с графом Пигнателло, тем самым негодяем, предводителем банды, который тогда в лесу под Субиако хотел убить его вместе с Асканио.