Т. Н. Потницева
ДРАМА ДЖ. УЭБСТЕРА «БЕЛЫЙ ДЬЯВОЛ»
Джона Уэбстера называют одним из самых загадочных писателей английской литературы рубежа XVI—XVII вв.[85] Все, что связано с его творчеством и биографией, окутано некоей тайной, необъяснимыми странностями, ставящими исследователей в тупик. Ни в одном из источников, где упомянуто имя драматурга, нет даже точного указания дат его жизни и смерти[86]. Называют разные и всегда со знаком вопроса, как бы обозначающего завязку нового сюжета жизни человека, как бы приглашающего к еще одному путешествию по «темной аллее, ведущей в никуда». Именно так определил безуспешный процесс исследования творчества Уэбстера автор докторской диссертации о нем, авторитетный скандинавский ученый Андерс Дэлби[87].
Изощренная повествовательная манера, смешение разнородных начал в стиле, поэтике драм Уэбстера обусловили, по мнению А. Дэлби, то, что на протяжении вот уже «300 лет критики как бы плутают по тупиковой (blind) аллее, такой мрачной и загадочной, что никто из последователей Уэбстера так и не отважился по ней пройти»[88]. В конечном итоге возникает своеобразный «уэбстеровский вопрос»: существовал ли на самом деле драматург с таким именем? Ведь нет ни портрета[89], ни достоверных фактов его биографии[90]. Да и большинство своих произведений Уэбстер писал в соавторстве с Деккером, Хейвудом, Миддлтоном. По утверждению всех тех, кто занимается драматургией младшего современника Шекспира[91], лишь две пьесы были написаны им самим. К их числу принадлежит и драма «Белый дьявол», написанная в 1611 либо в 1612 г. и поставленная впервые в феврале 1612 г.
Современники не поняли и не приняли замысел Уэбстера. Все постановки драмы[92] на протяжении XVII в. вызывали негативные отклики, включая и запись в знаменитом Дневнике Сэмюэля Пипса. Любопытно, что по-настоящему интерес западноевропейского театра к уэбстеровской драматургии возник лишь через два столетия, если не считать единственную попытку в 1707 г. Королевского театра поставить «Белый дьявол» как мелодраму с соответствующими изменениями даже в названии — «Оскорбленная любовь, или Жестокий муж» (Injured Love, or the Cruel Husband).
Потребовалась длительная пауза, временная дистанция, с которой, как это часто случается, многое видится иначе, то, что пугало и отвергалось, начинает привлекать и вызывать интерес. На протяжении всего XX в. «Белый дьявол» представал в разнообразии и многоцветье театральных интерпретаций[93]. Поразительным образом мироощущение, философия, нравы человека далекой эпохи оказались созвучными духовно-нравственным исканиям человека XX в. Быть может, в этом одна из загадок Уэбстера — в его «выпадении» из своего времени, в его даре видеть дальше и чувствовать глубже, чем его современники? Все это снова лишь предположения, гипотезы, которые манят в «таинственную аллею». Попробуем пройтись по ней еще раз не без тайного опасения вновь оказаться в тупике.
О чем эта пьеса? В ее основе история, которая потрясла Италию в 1585 г., когда было совершено зверское убийство Виттории Аккорамбоны — то ли куртизанки, то ли некоей поэтессы, скрывшейся под именем «Virginia N». Воображение драматурга скорее всего привлекли загадочность и эффектность «кровавой истории», а толчком к написанию пьесы, как считает Гуннар Боклунд[94], стало прибытие ко двору Елизаветы I спустя двадцать лет после события одного из представителей влиятельного рода Орсини, замешанного в истории Виттории Аккорамбоны. Г. Боклунд не сомневается в том, что сюжет о драматичной любви, злодеяниях и убийстве был досочинен Уэбстером[95]. Сюда были включены эпизоды и факты из жизни других людей. По сути, нет никаких документальных подтверждений исторической точности того, что изображено в «Белом дьяволе»[96].
Мы, кажется, достигли тупика, из которого пытаются выбраться исследователи. Ведь загадка истории итальянской куртизанки ведет дальше к загадке «неуловимого жанра», в котором эта история находит свое воплощение. Сомнения в исторической подлинности всего происшедшего вызывают многочисленные споры о жанровой природе «Белого дьявола». Определение «историческая хроника», возникающее по аналогии с шекспировскими произведениями на историческую тему, отвергается по мере того, как сомнения в уэбстеровском «историзме» перерастают в убеждение в его «вторичности», функциональной зависимости от другой, более существенной, жанровой приметы.
Да, в «Белом дьяволе» есть нечто, что можно принять за характерные для исторической хроники черты. Здесь есть видимая определенность исторического фона, есть и некий хронологический порядок развертывания события. Но и фон, и хронология столь нечётки (obscure), столь соподчинены иному, что требуется целый ряд поправок, оговорок, уточнений литературоведов, которые еще больше сбивают с толку, ведут исследование в очередной тупик. Как только не определяют драму Уэбстера: «негероическая трагедия», «мелодрама поры Якова I» (Г. Боклунд), «многочастная историческая драма» (И. Аксёнов), «эффектная трагедия, в центре которой образ падшей и беспощадной женщины» (Р. Самарин), «пьеса о мщении» (Дж. Джамп), «кровавая трагедия» (Г. Н. Толова) и т. д. Каждая попытка добиться определенности терпит крах, разрушаются все логически выстроенные конструкции. Ясно одно: творчество Уэбстера и его «Белый дьявол» — явления уникальные для своего времени, вне-(над-?)стилевые. В этом смысле верны догадки ученых о близости Уэбстера даже не Шекспиру или Бену Джонсону как создателям одного с ним жанра, а поэзии Джона Донна, творчеству тех писателей, которых называют «молодым и принципиально новым поколением в литературе»[97]. В связи с этим Дж. Уэбстера воспринимают как одного из «внестилевых писателей, появившихся на рубеже XVI—XVII вв.»[98], времени, которое является неизученным до сих пор[99].
В «Белом дьяволе» на самом деле видят парадоксальное «смешение всего» (А. Дэлби). Здесь очевиднее несходство с кем-то и чем-то, нежели аналогия («…это — не пьеса мести макиавеллиевого типа, не «Гамлет» с его погруженностью в размышления, спровоцированные каждым новым речевым высказыванием»). Что же делает произведение целостным, завершенным, уникальным? Где та «пружина» («power»[100], по определению А. Смита), которая управляет движением на разных его уровнях?
Ответ на этот вопрос был бы ключом к разгадке многого в этом зашифрованном произведении. Но ответа по сути нет ни в исследовании А. Смита, который ставил перед собой задачу найти этот ключ (power), ни у Андерса Дэлби, который считает, что цельность и уникальность драмы — в цельности и «единстве настроения» (unity of mood). Тем более что осмыслить это «единство настроения», считает ученый, можно только «импрессионистически» (impressionistically)[101]. Идти по «темной аллее», полагаясь только на интуицию, воображение или импрессионистичность восприятия, — довольно рискованно и вряд ли с научной точки зрения такое «путешествие» может вызвать доверие. Однако к творчеству Уэбстера все это имеет отношение. Хотя почему только к Уэбстеру? Любое значительное явление художественного творчества всегда требует соучастия воображения, фантазии и интуиции исследователя. Но при этом принцип научной объективности не должен быть отброшен абсолютно.