Фарнезе закутался в плащ, а Перетти достал ключ от дома. Едва оба покинули зал, как Браччиано, слышавший каждое слово, осторожно выбрался из тесного кабинета, закрыл его за собой и крадучись последовал за ними. Зал был открыт, он тихо спустился по лестнице, следуя за отблесками их свечи. Две фигуры задержались у входа — Перетти отпирал замок ключом. Дверь медленно отворилась, и посетитель проскользнул в переулок. В тот же миг Браччиано, стоявший уже за спиной Перетти, задул его свечу, оттолкнул наглеца и выскочил на улицу, направившись в сторону, противоположную той, где в туманных сумерках скрылась закутанная в плащ фигура. Перетти не понял, что с ним произошло. Дрожа и почти не владея собой, он запер дверь и отправился в свои покои, где долго не мог прийти в себя от ужаса.

Перетти долго размышлял, кто же был тот незнакомец, который прятался в доме и так напугал его. Он подозревал многих, но не мог найти верного ответа. Одержимый страхом, он рассказал о случившемся Фарнезе, но сумятица в его душе лишь усилилась, когда тот принялся обвинять его, что такое возможно только в их доме.

— Как? — восклицал он. — Вы заманиваете меня тихой темной ночью в свой дом, я следую за вами в неподобающей моему положению одежде, ибо безгранично вам доверяю, а кто-то неведомый нас подслушивает. Может быть, это убийца. Он мог легко напасть на нас, невооруженных, и убить! Какая же посмертная слава пошла бы обо мне по свету? Подумайте, Перетти, как же мне не сердиться? Кругом враги! Даже вас я подозреваю в предательстве, в организации заговора против меня. Если вспомнить ваше странное поведение в тот вечер, то такое подозрение вполне обоснованно. Вы уговариваете меня переодеться и последовать за вами, чтобы сообщить мне важные известия и сделать какие-то предложения? В то время вы еще не были пьяны и, значит, помнили, что должны сообщить что-то важное. А теперь, оказывается, мы были на этом полуночном совещании не одни. Скажите сами, разве я не прав, считая вас предателем?

Перетти раскаялся, что так неосмотрительно проговорился, — вместо совета и помощи от своего покровителя он получил изрядную порцию упреков и обвинений. Теперь приходилось опасаться мести кардинала. Он извинялся, как мог, и пытался рассеять подозрения Фарнезе.

— Я поверю вам, — заявил старик, — а свою невиновность вы докажете тем, что еще на этой неделе состоится ваш отъезд в Тиволи. Я должен точно знать час и минуту отъезда. Я предупрежу своих людей и организую дело так, что ни малейшее подозрение не падет на меня. Позднее всё будет уже не важно. Если замысел удастся, то наше примирение будет полным и я верну вам свою дружбу и безграничное доверие. Если же я пойму, что вы неискренни и обманываете меня, что вы в заговоре с моими врагами, то месть моя будет страшна и длинная рука правосудия настигнет вас, не говоря уж о вашем дяде.

Этот разговор происходил в понедельник, и Перетти пообещал, что ускорит события и, вероятно, в пятницу отправится с семьей на виллу.

Было жарко. Виттория с матерью и верным Капорале сидели в прохладной тени сада. Он приехал снова, ибо не мог отвыкнуть от Рима и охотнее всего гостил в семье, которая уже в течение многих лет была ему ближе всех в этом городе.

— Вы так серьезны, — обратился он к донне Юлии, — я заметил, что вас давно что-то гнетет, но всё же рядом со своими близкими не стоит ни о чем горевать.

— А мой сын Марчелло? — возразила она. — Разве я могу забыть о нем, не чувствовать меч, нависший над его головой? Разве я могу быть довольна Оттавио? С тех пор как мы заняли нынешнее положение, я чувствую себя более скованно и у меня постоянное предчувствие, что вот-вот из какого-нибудь уголка выползет страшное несчастье.

— Но скоро мы уезжаем, — успокаивающе сказала Виттория, — уже в пятницу, в наш любимый Тиволи. Ты отдохнешь там, увидишь любимые места. Там мы наберемся сил, а я не подойду больше к тому проклятому омуту.

— Помнишь, как ты боялась тогда возвращения в Рим? — промолвила мать. — И предчувствовала что-то ужасное, что может случиться здесь с тобой. Твои предчувствия не сбылись; надеюсь, и мое не оправдается. Хотя меня тревожит эта поездка, я стараюсь прогнать страх, и все же не могу избавиться от него, преследующего меня на каждом шагу.

— Как в то время моя тревога, — сказала Виттория особым тоном, — стала предвестницей большого неожиданного счастья, так случится и с тобой, дорогая, — ты наберешься сил там, в Тиволи, и снова будешь радоваться жизни. Сейчас я покину тебя, мне нужно проследить за укладкой своих нот и записей, чтобы ничего не потерялось.

Она ускользнула, а мать долгим грустным взором проводила ее. Спустя некоторое время она промолвила мрачно:

— Боюсь, что я больше никогда не увижу Тиволи, а если и увижу, то совершенно другими глазами и в другом состоянии.

Капорале смутился, не зная, что ответить взволнованной женщине, показавшейся ему больной, — ее большие глаза потеряли прежний блеск, а щеки впали и стали бледнее обычного.

— Вы удивляетесь, глядя на меня, — продолжила она немного погодя. — Ах! Никто не знает, сколько я выстрадала за это время. Поверьте мне, старый друг, некоторые потрясения, даже если мы и стараемся после этого спокойно жить дальше, накапливаются в нашей душе, пока чаша не переполнится. И дочь, и оба сына, и коварный Фарнезе, а теперь еще и Перетти, — все по очереди отравляли меня страхом. Разве можно смотреть на этот брак без содрогания? Каким будет его развязка? Супруг дочери отходит от нас и становится слугой Фарнезе, так же как и мой старший сын. А что удерживает в нашем доме Браччиано? Неужели он, подобно младшему Орсини, так и будет преследовать Витторию? Слава Богу, что хоть тот женился и успокоился. И всё же мне не по себе всякий раз, когда я вижу его высокую, царственную фигуру здесь, у нас, глазами встречаюсь с его повелительным взглядом. Ох уж эти Орсини! Со времен моей молодости они, как злые демоны, вторгаются в спокойное течение моей жизни. Хитрый кардинал напомнил-таки мне не так давно об одном эпизоде моей юности, который я, казалось, давно забыла.

Капорале, которому Юлия доверяла, никогда не злоупотреблявший ее откровенностью, попросил рассказать об этом, и она начала:

— Вы знаете, дорогой мой, что я происхожу из старинного рода Агубьо. Мой отец был хоть и небогатым, но гордым человеком. Он ввел в наш дом графа Никколо Питиглиано, принадлежавшего к роду Орсини, как Браччиано, Луиджи и еще несколько столь же необузданных его представителей, известных вам. Граф Никколо уже позже низко обошелся со своим бедным отцом — выгнал из замка и заставил нищенствовать, а затем пытался убить своего единокровного брата, того, который сейчас водит дружбу с бандитами, — предводитель большой банды. Сам же Питиглиано (ибо Небо не оставляет безнаказанной жестокость) был изгнан из имения собственным сыном. Юношей Никколо был очень красив, и я не хочу и не могу отрицать, что он тогда завоевал мое сердце. Но мой отец, лучше знавший его порочную натуру, был настроен против него. Незадолго до этого в нашем доме появился тихий, очень милый молодой человек, который приводил в порядок запутанные дела моего отца, — образец порядочности, приятный в общении, образованный, довольно привлекательный. Молодым девушкам в расцвете лет и красоты отнюдь не безразлично то впечатление, которое они производят на окружающих. Это просто озорство, и я в свои юные годы хотела нравиться, не слушала мудрых предостережений матери и отца. Время шло, ухаживания графа становилось всё настойчивее, а Федериго — так звали молодого юриста — с каждым днем всё больше мрачнел.

Положение отца не позволяло поощрять любовь простого юриста к его дочери. А мне вздохи и жалобы Федериго были в тягость, и мой буйный нрав все более склонялся в пользу пылкого графа. Сейчас я признаю: к моей страсти примешивались гордость и высокомерие, отчасти сыграло роль и низкое положение юноши, ибо я презирала мещан.