— А ты не можешь быть счастлив без этого? — спросила со страхом Виттория.

— Да, — воскликнул Браччиано, — счастлив и доволен больше, чем кто-либо, кого я знаю, и все же жалок одновременно. Конечно, время — самый сильный доброжелатель и недруг: мы могли встретиться, когда ты еще не была связана словом, когда ты была свободной девушкой. Почему я не познакомился с тобой в те годы? А теперь? Так наши судьбы сплелись, чтобы уничтожить нас, и хотя страсть яростно обороняется, она всё же бессильна и вынуждена смириться наконец или обрести победу в отчаянии. А потом, — о, потом жизнь уже не тот чистый лист, который юноша открывает в своей книге жизни, чтобы с восторгом вписать туда гимн молодости.

Он углубился в невеселые мысли, долго стоял, опустив голову, затем взглянул на сад и вечернее небо.

— Ха! Изабелла! — воскликнул он неожиданно. — Ты угрожаешь, ты предупреждаешь! Да, тебе удалось отомстить и унизить меня!

Виттория содрогнулась: ей казалось, что она понимает Браччиано. Но сейчас у нее было такое чувство, будто черная ночь воцарилась в ее душе. Куда делось то, что наполняло мир еще мгновение назад, что казалось реальностью? Так бывает: когда кажется, что испарилась последняя капля жизни и душу охватывает ужас, ибо то, что казалось сказочным раем, теперь, когда рассеялся сладкий обман, лежит необозримой высохшей степью, пустыней сухого отчаяния.

Он подошел к ней, и оба посмотрели друг другу в глаза. Этот взгляд трудно описать. Они не могли произнести ни слова. Их души ощущали особую тяжесть, пугающую даже в тот момент, когда ложь, притворство и лицемерие далеки: в такие минуты страшная смерть машет своими крыльями над нашей обессилевшей душой.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — промолвил он наконец и снова зашагал по залу, затем опустился в кресло. — Но она была недостойна меня, и даже ее братья не сказали мне ни слова упрека. А ты в тот страшный миг стояла передо мной такая чистая и светлая и тоже без единого слова упрека.

— В тот вечер, — проговорила она наконец, — когда болтун Малеспина находился здесь, нам был послан знак свыше. Самый трудный жизненный вопрос: насколько можно сопротивляться испытаниям, как их можно обуздать? Сейчас ты пробудил во мне ужас — это останется темным пятном в поэме моей любви и жизни.

— Ах, Виттория, — взмолился Браччиано, и слезы покатились из его глаз, — иногда ты кажешься мне такой недосягаемой и величественной, что я чувствую себя недостойным тебя. Я хотел бы лежать в пыли у твоих ног и целовать их, как ничтожный раб, которому лишь твоя милость и величие могут подарить свободу.

Браччиано бросился к ее ногам и, всхлипывая, спрятал голову у нее на коленях. На несколько минут он предался блаженному освобождению от всех мыслей, полностью растворившись в своей слабости; так мы бежим от себя и чувствуем только сладчайшее умиление. Виттория мягко и нежно перебирала рукой его кудри, и герцог, как бы просыпаясь, ощущал такое счастье, будто небесный ангел благословил его и отпустил все грехи.

Без доклада, как ближайший родственник, который мог позволить себе подобное, вошел брат Виттории, епископ Оттавио. Он бросил злобный, испытующий взгляд на сестру, не заметившую его прихода, и спросил:

— Виттория, его сиятельству плохо?

Виттория, не смутившись, подняла на него глаза, герцог же спокойно встал, обратив к вошедшему еще не высохшее от слез лицо, равнодушно посмотрел на епископа и промолвил:

— Очень хорошо, господин епископ. Таким радостным и взволнованным я редко в жизни бываю. Ваша сестра только что прочитала мне несколько своих последних стихотворений, и они настолько хороши, что я ей мог высказать свою благодарность только на коленях. Вы видите, я не стыжусь этого прекрасного чувства, — и сила мужчины может растаять от волшебства поэзии.

— Очень странно, — ответил брат. — Не прочтет ли и мне сестричка свои октавы или сонеты, чтобы я смог проверить, отзывчива ли на прекрасное моя душа так же, как и ваша.

— Тебе не понять этих стихов, — холодно заявила Виттория, встала и убрала листы.

— Действительно, — сказал епископ, — я не настолько сведущ в поэзии, как высокоодаренные знатоки, но то, что вызвало такое сильное волнение, наверняка будет понятно и дилетанту.

— Не всегда, — промолвил Браччиано, взяв шляпу и собираясь прощаться, — наше сердце бывает восприимчиво к искусству муз, — это особые мгновения.

— Тогда это действительно, должно быть, хорошо, — ответил Оттавио, — а ваше сиятельство, конечно, более чем расположен к слезам и волнению со дня смерти вашей прекрасной супруги.

— Синьор, — произнес Браччиано и подошел к нему вплотную, пристально, полугневно-полупрезрительно, глядя ему в глаза, — не помню, когда у нас возникли такие доверительные отношения, чтобы вы могли судить о состоянии моей души. Я не раздариваю так поспешно свое доверие и дружбу.

С этими словами он гордо удалился. Оттавио сел напротив сестры и заявил насмешливо-торжественно:

— Я, кажется, прервал сцену, которая, скорее всего, была прелюдией к другой, где еще более неуместны свидетели. Значит, уже сейчас, так рано, ты, мягкосердечная сестра, начинаешь забывать о чести нашего дома?

Не покраснев, с ледяной холодностью, не отводя от него своих больших глаз, сестра ответила:

— Я не могу даже выразить, как сильно тебя презираю.

Она произнесла только эти несколько слов. Оттавио, дерзко вынесший гордый взгляд герцога, теперь, вздрогнув, замигал глазами, опустил взгляд, и краска стыда залила его лицо.

— Ты так холодно это говоришь? — только и смог, запинаясь, произнести он.

— То, что я вынуждена говорить брату, — сказала она, — который, казалось бы, должен быть моей защитой, который лежал вместе со мной под одним материнским сердцем, слова эти, поверь мне, сейчас уже не разбивают мне сердце, нет, ибо я наконец успокоилась. Но каких смертельных схваток с тобой, бессердечным, это мне стоило, какой внутренней борьбы в измученной душе, я не могу передать словами. А зачем? Твоя грудь защищена непробиваемой броней от всего благородного, ты не проведешь меня своим лицемерием. Иди теперь и расскажи ему все, что, как тебе кажется, ты увидел, мне нет до этого дела. Все вы, плохие или хорошие, так поступили со мной, что я теперь в ответе только сама перед собой. Вы не измените мою судьбу и не остановите меня, вы — худшие из фарисеев.

— Я не понимаю тебя, — смущенно промолвил Оттавио, — пытаясь собраться с мыслями, — кому сказать? Кого ты имеешь в виду?

— Хочется смеяться, — ответила она, — если бы только глупец сам при этом выглядел чуточку веселее: тому самому знаменитому Некто, творящему все коварство в мире, бедному козлу отпущения, на которого сыплются все грехи: этому Некто ты должен рассказать, или его неизменному противнику Никто, ведь этот Никто должен быть самым добродетельным, богобоязненным, безгрешным и бесстрастным, и если уж этот Никто такой образцовый и безукоризненный, то должен же какой-нибудь Некто нарушить хоть что-то. О вы, презренные! Неужели Бог создал для вас особый язык?

С этими словами она оставила его и заперлась в своей комнате. Оттавио, уловивший язвительную насмешку и презрение в выражении ее лица, был несказанно рад, когда в дом вошла мать с сопровождающими. Виттория не вышла к ним, передав через слугу извинения и сославшись на нездоровье.

Мать, донна Юлия, уже давно смирилась с теми правилами, которые Виттория установила для себя. Она уже не удивлялась, когда замечала, что супругов не связывают те отношения, каких требовали обычай, закон и религия. Они постоянно находились врозь и виделись лишь случайно, когда в доме собирались гости. Они следовали новой моде, появившейся в Италии, когда муж и жена не показываются вместе на людях, Витторию видели повсюду только в обществе герцога Браччиано, и все остальные поклонники красавицы вынуждены были отступить. Виттория относилась к своему супругу с явным пренебрежением, и он привык к этому. Небрежное отношение супруги теперь не унижало его, поскольку он чувствовал поддержку многих могущественных людей, и в первую очередь кардинала Фарнезе. Юлия горевала теперь о том, что потеряла доверие дочери, и дурное предчувствие грядущего несчастья, которое, возможно, произойдет в скором будущем, тревожило ее. Донну Юлию глубоко печалило и то, что ее сын, епископ, враждебно относится к ней и кардиналу Монтальто и стал приверженцем партии Фарнезе. От Марчелло она не получала никаких известий, кроме удручающих слухов, приводящих ее в дрожь, и, таким образом, надежды на почет и уважение, на которые она рассчитывала, сменились чувством страха и тревоги.