3 И, умирая, был одним, Лишь тем одним доволен он, Что смертный час его ничьим Участьем глупым не смущен; Что в этот лучший жизни час Не слышит он казенных фраз, Ни плача пошлого о том, Что мы не триста лет живем, И что закрыть с рыданьем глаз На свете некому ему. О да! не всякому из нас Придется в вечность одному Достойно, тихо перейти; Не говорю уже о том, Что трудно в наши дни найти, Чтоб с гордо поднятым челом В беседе мудрой и святой, В кругу бестрепетных друзей, Среди свободных и мужей, С высоким словом на устах Навек замолкнуть иль о той Желанной смерти, на руках Души избранницы одной, Чтобы в лобзании немом, В минуте вечности — забыть О преходящем и земном И в жизни вечность ощутить {19}. 4 Он умирал… Алел восток, Заря горела… ветерок Весенней свежестью дышал В полуоткрытое окно,— Лампады свет то угасал, То ярко вспыхивал; темно И тихо было всё кругом… Я говорил, что при больном Был я один… Я с ним давно, Почти что с детства, был знаком. Когда он к невским берегам Приехал после многих лет И многих странствий по пескам Пустынь арабских, по странам. Где он — о, суета сует! — Целенье думал обрести И в волнах Гангеса святых Родник живительный найти И где под сенью пальм густых Набобов видел он одних, Да утесненных и рабов, Да жадных к прибыли купцов. Когда, приехавши больной, Измученный и всем чужой В Петрополе, откуда сам, Гонимый вечною хандрой, Бежал лет за пять, заболел Недугом смертным, — я жалел О нем глубоко: было нам Обще с ним многое; судить Я за хандру его не смел, Хоть сам устал уже хандрить. 5 Его жалел я… одинок И болен был он; говорят, Что в этом сам он виноват… Судить не мне, не я упрек Произнесу; но я слыхал, Бывало, часто от него, Что дружелюбней ничего Он стад бараньих не видал. «Львы не стадятся», — говорил, Бывало, часто он, когда И горд, и смел, и волен был; Но если горд он был тогда, За эту гордость заплатил Он, право, дорого: тоской Тяжелой, душной; он родных Забыл давно уже; друзей, Хоть прежде много было их, Печальной гордостью своей И едкой злостию речей Против себя вооружил. И точно, в нем была странна Такая гордость: сатана Его гордее быть не мог. Он всех так нагло презирал И так презрительно молчал На каждый дружеский упрек, Что только гений или власть Его могли бы оправдать… А между тем ему на часть Судьба благоволила дать Удел и скромный, и простой. Зато, когда бы мог прожить Спокойно он, как и другой, И с пользой даже, может быть, Он жил, томясь тоскою злой, И, словно чумный, осужден Был к одинокой смерти он. 6 Но я жалел о нем… Не раз, Когда, бездействием томясь, В иные дни он проклинал Себя и рок, напоминал Ему о жизни я былой И память радостных надежд Будил в душе его больной, И часто, не смыкая вежд, Мы с ним сидели до утра И говорили, и пора Волшебной юности для нас, Казалось, оживала вновь И наполняла, хоть на час, Нам сердце старая любовь Да радость прежняя… Опять Переживался ряд годов Беспечных, счастливых; светлей Нам становилось: из гробов Вставало множество теней Знакомых, милых… Он рыдал Тогда, как женщина, и звал Невозвратимое назад; И я любил его, как брат, За эти слезы, умолял Его забыть безумный бред И жить, как все, но мне в ответ Он улыбался — этой злой Улыбкой вечною, змеей По тонким вившейся устам… Улыбка та была страшна, Но обаятельна: она Противоречила слезам, И, между тем, я даже сам Тогда смеяться был готов Своим словам: благодаря Змее-улыбке смысл тех слов Казался взят из букваря. Так было прежде, и таков Он был до смерти; вечно тверд, Он умер зол, насмешлив, горд. 7 Он долго тяжело дышал И бледный лоб рукой сжимал, Как бы борясь в последний раз С земными муками; потом, Оборотясь ко мне лицом, Сказал мне тихо: «Смертный час Уж близок… правда или нет, Но в миг последний, говорят, Нас озаряет правды свет И тайна жизни нам ясна Становится — увы! навряд! Но — может быть! Пока темна Мне жизнь, как прежде». И опять Он стал прерывисто дышать, И ослабевшей головой Склонился… Несколько минут Молчал и, вновь борясь с мечтой, Он по челу провел рукой. «Вот наконец они заснут — Изочтены им были дни — Они заснут… но навсегда ль?» — Сказал он тихо. — «Кто они?» — С недоуменьем я спросил. «Кто? — отвечал он. — Силы! Жаль Погибших даром мощных сил. Но точно ль даром? Неужель Одна лишь видимая цель Назначена для этих сил? О нет! я слишком много жил, Чтоб даром жить. Отец любви, Огня-зиждителя струю, Струю священную твою Я чувствовал в своей крови, Страдал я, мыслил и любил — Довольно… я недаром жил». Замолк он вновь; но для того, Чтоб в памяти полней собрать Пути земного своего Воспоминанья, он отдать Хотел отчет себе во всем, Что в жизни он успел прожить, И, приподнявшися потом, Стал тихо, твердо говорить. Я слушал… В памяти моей Доселе исповедь жива; Мне часто в тишине ночей Звучат, как медь, его слова. |
