7 Люблю хандру, люблю Москву я, Хотел бы снова целый день Лежать с сигарою, тоскуя, Браня родную нашу лень; Или, без дела и без цели, Пуститься рыскать по домам, Где все мне страшно надоели, Где надоел я страшно сам И где, приличную осанку Принявши, с повестью в устах О политических делах, Всегда прочтенных наизнанку, Меня встречали… или вкось И вкривь — о вечном Nichts и Alles [28] Решали споры {28}. Так велось В Москве, бывало, — но остались В ней, вероятно, скука та ж, Вопросы те же, та же блажь, 8 Опять проходят предо мною Теней китайских длинный ряд, И снова брошен я хандрою На театральный маскарад. Театр кончается: лакеи, Толчками все разбужены, Ленивы, вялы и сонны, Ругая барские затеи, Тихонько в двери лож глядят И карт засаленных колоды В ливреи прячут… Переходы И лестницы уже кипят Толпой, бегущею заране Ко входу выбраться, — она Уж насладилася сполна И только щупает в кармане, Еще ль фуляр {29} покамест цел Или сосед его поддел? 9 А между тем на сцене шумно Роберта-Дьявола {30} гремит Трио последнее: кипит Страданием, тоской безумной, Борьбою страшной… Вот и он{31}, Проклятьем неба поражен И величав, как образ медный, Стоит недвижимый и бледный, И, словно вопль, несется звук: Gieb mir mein Kind, mein Kind zurück! [29] И я… как прежде, я внимаю С невольной дрожью звукам тем И, снова полон, болен, нем, Рукою трепетной сжимаю Другого руку… И готов Опять лететь в твои объятья — Ты, с кем мы долго были братья, Певец хандры, певец снегов!.. {32} 10 О, где бы ни был ты и что бы С тобою ни было, но нам, Я верю твердо, пополам Пришлось на часть душевной злобы. Разубеждения в себе, Вражды ко псам святого храма, И, знаю, веришь ты борьбе И добродетели Бертрама {33}, Как в годы прежние… {34} И пусть Нас разделили эти годы, Но в час, когда больная грусть Про светлые мечты свободы Напомнит нам, я знаю, вновь Тогда является пред нами С ее прозрачными чертами, С сияньем девственным чела, Чиста, как луч, как луч, светла! 11 Но вот раздался хор финальный, Его не слушает никто {36}, Пустеют ложи; занято Вниманье знати театральной Совсем не хором: бал большой В известном доме; торопливо Спешат кареты все домой Иль подвигаются лениво. Пустеет кресел первый ряд, Но страшно прочие шумят… Стоят у рампы бертрамисты И не жалеют бедных рук, И вновь усталого артиста Зовет их хлопанье и стук, И вас (о страшная измена!) Вас, петербургская Елена {37}, С восторгом не один зовет Московской сцены патриот. 12 О да! Склонился перед вами, Искусством дивным увлечен, Патриотизм; он был смешон, Как это знаете вы сами. Пред вами в прах и строгий суд Парижа пал —. . . . . . . . Так что же вам до черни праздной, До местных жалких всех причуд? Когда, волшебница, в Жизели {38} Эфирным духом вы летели Или Еленою — змеей Вились с вакхическим забвеньем, Своей изваянной рукой Зовя Роберта к наслажденьям, То с замирающей тоской, То с диким страсти упоеньем,— Вы были жрицей! Что для вас Нетрезвой черни праздный глас? 13 Смолкают крики постепенно, Всё тихо в зале, убрались И бертрамисты, но мгновенно От кресел очищают низ, Партер сливается со сценой, Театр не тот уж вовсе стал — И декораций переменой Он обращен в громадный зал, И отовсюду облит светом, И самый пол его простой, Хоть не совсем глядит паркетом, Но всё же легкою ногой По нем скользить, хоть в польке шумной, Сумеют дамы… Но увы! Не знать красавицам Москвы Парижа оргии безумной. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . вернуться Верни мне мое дитя, мое дитя! (нем.) |