ЗАМЕТЬ Заметь, заметь! Как легчает сердце, Если не подумать о себе, Если белое свистит и вертится По глухой осине-голытьбе… Я не знаю — кто я, для кого я, Чьи сегодня брови отогреть? Верно то, что за сугробным воем Вязнет полночь в жухлой проворе… — Задыхается, синеет, молит… Не моя ль то песня, не моя ль? Заметь, ты пророчествуешь, что ли, Накипая мукой по краям? Ей ли, проще радужного ситца Растянув пургой спаленный рот,— Посинеть, задохнуться и биться У чужих заборов и ворот?.. Не хочу! Не верится, не верится Наколдованной такой судьбе …Как легчает, как пустеет сердце, Если не подумать о себе. СПОР Загорается сыр-бор не от засухи — от слова. Веселый разговор в полуночи выходит снова: «Ты скажи, скажи, скажи, не переламывая рук: с кем ты поделила жизнь полукруг на полукруг?» «Ты ответь, ответь, ответь, голосу не изменя: с кем ты повстречаешь смерть без любимой — без меня?» Сыру-бору нет конца, горечь поплыла к заре, и вот уж нет у нас лица, друг другу не во что смотреть. Надо, надо, надо знать: нас не двое на земле — нам со всеми умирать и со всеми веселеть… Холодеет горький бор не от ливня, но ответа. Веселый разговор исходит до рассвета. " Чуж-чуженин, вечерний прохожий, " Чуж-чуженин, вечерний прохожий, хочешь — зайди, попроси вина. Вечер, как яблоко, — свежий, пригожий, теплая пыль остывать должна… Кружева занавесей бросают на подоконник странный узор… Слежу по нему, как угасает солнце мое меж дальних гор… Чуж-чуженин, заходи, потолкуем. Русый хлеб ждет твоих рук. А я все время тоскую, тоскую — смыкается молодость в тесный круг. Расскажи о людях, на меня не похожих, о землях далеких, как отрада моя… Быть может, ты не чужой, не прохожий, быть может, близкий, такой же, как я? Томится сердце, а что — не знаю. Всё кажется — каждый лучше меня; всё мнится — завиднее доля чужая, и все чужие дороги манят… Зайди, присядь, обопрись локтями о стол умытый — рассказывай мне. Я хлеб нарежу большими ломтями и занавесь опущу на окне… ДЕТСКОСЕЛЬСКИЙ ПАРК Вот город, я и дом — на горизонте дым за сорокаминутным расстояньем… Сады прекрасные, осенние сады в классическом багряном увяданье! И странствует щемящий холодок, он пахнет романтичностью струи, замшелою фонтанною водой, гранитом портиков и щелями руин. А лукоморье смеркнется вблизи, не узнанное робкими стихами. И Делия по берегу скользит, обветренною статуей стихая… Сады прекрасные! Я первый раз аллеи ваши в узел завязала, но узнаю по смуглым строфам вас от ямбов опьяненными глазами, которые рука его слагала. СЛЕПОЙ Вот ругань плавает, как жир, пьяна и самовита. Висят над нею этажи, гудят под нею плиты, и рынок плещется густой, как борщ густой и пышный, а на углу сидит слепой, он важен и напыщен. Лицо рябее решета, в прорехи брезжит тело. А на коленях отперта слепая книга смело. А женщины сомкнули круг, все в горестях, в поту, следят за пляской тощих рук по бледному листу. За потный рыжий пятачок, за скудный этот звон судьбу любой из них прочтет по мягкой книге он. И каждая уйдет горда слепым его ответом… Но сам гадатель не видал ни женщин и ни света… Всё смыла темная вода… К горстям бутылка льнет, и влага скользкая тогда качает и поет. И видит он тогда, что свет краснеет густо, вязко, что линий не было и нет, и нет иной окраски… И вот когда он для себя на ощупь ждет пророчеств, гнусаво матерясь, скорбя, лист за листом ворочая. Но предсказанья ни к чему, и некому сказать, что смерть одна вернет ему небывшие глаза. |
