Недосыпали.

В семь часов кормленье.

Ребенок розовый и мокрый просыпался,

и шло ночное чмоканье, сопенье,

и теплым миром пахли одеяльца.

Топорщилась и тлела на постели

беззубая улыбка.

А пока

стучал январь. Светало еле-еле.

Недолго оставалось до гудка.

Рассвет, рыжее утреннего чая,

антенн худую рощу озарял.

Мы расходились,

               даже не прощаясь,

шли на работу, проще говоря…

А вечером, как поезд, мчался чайник,

на всех парах

             кипел среди зимы.

Друг заходил, желанный и случайный,

его тащили — маленькую мыть.

Друг — весельчак,

                 испытанный работник,

в душе закоренелый холостяк —

завидовал пеленкам и заботам

и уверял, что это не пустяк.

Потом маршруты вместе составляли

(уже весна прорезывалась с силой),

и вдруг,

        стремглав, окачивали дали,

крик поезда сквозь город доносило.

И все, чем жил

              любимый не на шутку

большой Союз,

и все, что на земле

случалося на протяженье суток,—

переживалось наново в семье.

Так дочь росла,

               и так версталась повесть,

копилась песенка про дальние края,

и так жила,

           сработана на совесть,

в ту зиму комсомольская семья.

Среди друзей зеленых насаждений

я самый первый,

               самый верный друг.

Листвы, детей и городов рожденья

смыкаются в непобедимый круг.

Привозят сад, снимают с полутонки,

несут в руках дубы и тополя;

насквозь прозрачный, отрочески тонкий,

стоит он, угловато шевелясь.

Стоит, привязан к палкам невысоким,

еще без тени тополь каждый, дуб,

и стройный дом, составленный из окон,

возносится в приземистом саду.

Тебе, сырой и нежный как рассада,

родившийся в закладочные дни,

тебе,

     ровеснику мужающего сада,

его расцвет,

            и зелень,

                     и зенит…

Так родился ребенок. Няня

его берет умелыми руками,

пошлепывая, держит вверх ногами,

потом в сияющей купает ванне.

И шелковистый, свернутый что кокон,

с лиловым номером на кожице спины,

он важно спит.

А ветка возле окон

царапается, полная весны.

И город весь за окнами толпится —

Нева, заливы, корабельный дым.

Он хвастает, заранее гордится

невиданным работником своим.

И ветка бьется в заспанную залу…

Ты слышишь,

           спящий

                 шелковистый сын?

Дымят, шумят приветственные залпы

восторженных черемух и рябин.

Тебя приветствует рожок автомобиля,

и на знаменах колосистый герб,

и маленькая радуга,

                   над пылью

трясущаяся в водяной дуге…

Свободная от мысли, от привычек,

в простой корзине, пахнущей теплом,

ворочается,

           радуется,

                    кличет

трехдневная беспомощная плоть.

Еще и воздух груб

                 для этих пальцев

и до улыбки первой —

                    как до звезд,

но родничок стучит под одеяльцем

и мозг упрямо двигается в рост…

Ты будешь петь, расти и торопиться,

в очаг вприпрыжку бегать поутру.

Ты прочитаешь первую страницу,

когда у нас построят Ангару!

У нас еще с три короба разлуки,

ночных перронов,

                дальних поездов.

Но, как друзья, берут нас на поруки

   Республика, работа и любовь.

У нас еще — не перемерить — горя…

И все-таки не пропадет любой:

ручаются,

         с тоской и горем споря,

   Республика, работа и любовь.

Прекрасна жизнь,

                и мир ничуть не страшен,

и если надо только — вновь и вновь

мы отдадим всю молодость —

                          за нашу

Республику, работу и любовь.

Как маленькие дети умирают…

Чистейшие, веселые глаза

им влажной ваткой сразу прикрывают.

. .

Четыре дня — бессонница и жалость.

Четыре дня Республика сражалась

за девочку в удушье и жару,

вливала кровь свою и камфару…

Я с кладбища зеленого иду,

оглядываясь часто и упорно

на маленькую красную звезду

над грядкою сырого дерна…

Но я — живу и буду жить, работать,

еще упрямей буду я и злей,

чтобы скорей свести с природой счеты

за боль, и смерть, и горе на земле.