Евгению Львовичу Шварцу 1 В ДЕНЬ ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТИЯ Не только в день этот праздничный в будни не позабуду: живет между нами сказочник, обыкновенное Чудо. И сказочна его доля, и вовсе не шестьдесят лет ему — много более! Века-то летят, летят… Он ведь из мира древнейшего, из недр человеческих грез свое волшебство вернейшее, слово свое нежнейшее к нашим сердцам пронес. К нашим сердцам, закованным в лед (тяжелей брони!), честным путем, рискованным дошел, растопил, приник. Но в самые темные годы от сказочника-поэта мы столько вдохнули свободы, столько видали света. Поэзия — не стареется. Сказка — не «отстает». Сердце о сказку греется, тайной ее живет. Есть множество лживых сказок,— нам ли не знать про это! Но не лгала ни разу мудрая сказка поэта. Ни словом, ни помышлением она не лгала, суровая. Спокойно готова к гонениям, к народной славе готовая. Мы день твой с отрадой празднуем, нам день твой и труд — ответ, что к людям любовь — это правда. А меры для правды нет. 2 Простите бедность этих строк, но чем я суть их приукрашу? Я так горжусь, что дал мне бог поэзию и дружбу Вашу. Неотторжимый клин души, часть неплененного сознанья, чистейший воздух тех вершин, где стало творчеством — страданье, вот надо мною Ваша власть, мне все желаннее с годами… На что бы совесть оперлась, когда б Вас не было меж нами?! Сибиринка Я вернулась, миленький, на короткий срок, а в глазах — сибиринка, таежный огонек. Тот, что мне высвечивал, темно-золотой, енисейским вечером с той горы крутой. Ты не сам ли, миленький, отпустил меня? Ты не ждал сибиринки — нового огня. Руки мои жадные ты не удержал. Слова долгожданного ты мне не сказал… Путь наш пройден — вымерен, как река Нева: ведь в глазах — сибиринка, и она права. Сыплет дождик сыренький, дождик городской. …Не покинь, сибиринка, поздний праздник мой. Стихи о херсонесской подкове Есть у меня подкова, чтоб счастливой — по всем велениям примет — была. Ее на Херсонесе, на обрыве, на стихшем поле боя я нашла. В ней пять гвоздей, она ко мне по ходу лежала на краю земном. Наверно, пятясь, конь сорвался в воду с отвесной кручи, вместе с седоком. Шестнадцать лет хранила я подкову,— недавно поняла, какое счастье — щедро и сурово — она мне принесла. Был долгий труд. Того, что написала, не устыжусь на миг — за все года,— того, что думала и что сказала раз навсегда. Нескованная мысль, прямое слово, вся боль и вся мечта земли родной,— клянется херсонесская подкова, что это счастие — всегда со мной. А ты, моя любовь! Ведь ты была готова на все: на гибель, кручу, зной… Клянется херсонесская подкова, что это счастие — всегда со мной. Нет, безопасных троп не выбирает судьба моя, как всадник тот и конь — тот, чью подкову ржавую сжимает, как символ счастия, моя ладонь. Дойду до края жизни, до обрыва, и возвращусь опять. И снова буду жить. А так, как вы, — счастливой мне не бывать. Перед разлукой 1 …Пусть падают листки календаря, пусть будет долог жизненный твой путь. Но день двадцать шестого октября, но первый снег его — забудь. Совсем забудь. Как не было… Тот мокрый, вьюжный снег, застывшее движенье городское и до смерти счастливый человек, под артогнем бредущий человек в жилье чужое, но еще людское. Как буйствовала в подворотне мгла, голодная, в багровых вспышках вьюга! Как я боялась в доме — как ждала войной-судьбою суженого друга. О, первый грозный, нищий наш ночлег, горсть чечевицы, посвист канонады и первый сон вдвоем… Забудь о нем навек. Совсем забудь. Как не было. Так надо. |
