Севастополю О, скорбная весть — Севастополь оставлен… Товарищи, встать, как один, перед ним, пред городом мужества, городом славы, пред городом — доблестным братом твоим! Но мы не хотим и не будем прощаться с тобой, не смирившийся город-солдат: ты жив, ты в сердцах москвичей, сталинградцев, дыханье твое бережет Ленинград. Мы знаем, на всех пламенеющих тропах, со всеми, кто бьет ненавистных врагов, идет Севастополь, родной Севастополь, и кровь и огонь от его берегов… Промчится година железа и горя, мы кончим победою наши бои,— у теплого моря, у синего моря он встанет опять из развалин своих. Нет, только не плачь, — мы не чтим его память, и этой минуты великая тишь затем, чтоб сказать: — Севастополь, ты с нами! Ты с нами, ты бьешься, ты победишь. «…Третья зона, дачный полустанок…» …Третья зона, дачный полустанок, у перрона — тихая сосна. Дым, туман, струна звенит в тумане, невидимкою звенит струна. Здесь шумел когда-то детский лагерь на веселых ситцевых полях… Всю в ромашках, в пионерских флагах, как тебя любила я, земля! Это фронт сегодня. Сотня метров до того, кто смерть готовит мне. Но сегодня — тихо. Даже ветра нет совсем. Легко звучать струне. И звенит, звенит струна в тумане… Светлая, невидимая, пой! Как ты плачешь, радуешься, манишь, кто тебе поведал, что со мной? Мне сегодня радостно до боли, я сама не знаю — отчего. Дышит сердце небывалой волей, силою расцвета своего. Знаю, смерти нет: не подкрадется, не задушит медленно она,— просто жизнь сверкнет и оборвется, точно песней полная струна. …Как сегодня тихо здесь, на фронте. Вот среди развалин, над трубой, узкий месяц встал на горизонте, деревенский месяц молодой. И звенит, звенит струна в тумане, о великой радости моля… Всю в крови, в тяжелых, ржавых ранах, я люблю, люблю тебя, земля! Август 1942 года Август 1942 года. Страна преодолевает второе фашист- ское наступление: немцы подо- шли к Волге, Сталинграду, ползут по Кавказу, готовят новый штурм Ленинграда. Печаль войны все тяжелей, все глубже, все горестней в моем родном краю. Бывает, спросишь собственную душу: — Ну, как ты, что? — И слышишь: — Устаю…— Но не вини за горькое признанье души своей и не пугайся, нет. Она такое приняла страданье за этот год, что хватит на сто лет. И только вспомни, вспомни сорок первый: неудержимо двигался фашист, а разве — хоть на миг — ослабла вера не на словах, а в глубине души? Нет. Боль и стыд нежданных поражений твоя душа сполна перенесла и на путях печальных отступлений невиданную твердость обрела. …И вот — опять… О, сводки с юга, утром! Как будто бы клещами душу рвут. Почти с молитвой смотришь в репродуктор: — Скажи, что Грозного не отдадут! — Скажи, скажи, что снова стала нашей Кубань, Ростов и пламенный Донбасс. — Скажи, что англичане от Ламанша рванулись на Германию сейчас! — …Но как полынью горем сводки дышат. Встань и скажи себе, с трудом дыша: — Ты, может быть, еще не то услышишь, и все должна перенести душа. Ты устаешь? Ты вся в рубцах и ранах? Все так. Но вот сейчас, наедине, не людям — мне клянись, что не устанешь, пока твое Отечество в огне. Ты русская— дыханьем, кровью, думой. В тебе соединились не вчера мужицкое терпенье Аввакума и царская неистовость Петра… …Такая, отграненная упорством, твоя душа нужна твоей земле… Единоборство? — Пусть единоборство! Мужайся, стой, крепись и — одолей. «Я хочу говорить с тобою…» Я хочу говорить с тобою о тяжелой нашей вине, так, чтоб больше не знать покоя ни тебе, товарищ, ни мне. Я хочу говорить недолго: мне мерещится все больней Ольга, русская девушка Ольга… Ты, наверное, знаешь о ней. На немецкой земле на проклятой в подлом рабстве томится она. Это наша вина, солдаты, это наша с вами вина. Точно образ моей отчизны, иссеченной, усталой, больной, вся — страдание, вся — укоризна, — так встает она предо мной. Ты ли пела, певучая? Ты ли проходила, светлее луча? Только слезы теперь застыли в помутневших твоих очах. Я гляжу на нее, немея, но молчать уже не могу. Что мы сделали? Как мы смели пол-России отдать врагу? Как мы смели ее оставить на грабеж, на позор — одну?! Нет, товарищ, молчи о славе, если сестры твои в плену. Я затем говорю с тобою о тяжелой такой вине, чтоб не знать ни минуты покоя ни тебе, товарищ, ни мне. Чтобы стыдно было и больно, чтоб забыть о себе, — пока плачет русская девушка Ольга у германского кулака. |
