2 Перебирая в памяти былое, я вспомню песни первые свои: «Звезда горит над розовой Невою, заставские бормочут соловьи…» …Но годы шли все горестней и слаще, земля необозримая кругом. Теперь — ты прав, мой первый и пропащий, пою другое, плачу о другом… А юные девчонки и мальчишки, они — о том же: сумерки, Нева… И та же нега в этих песнях дышит, и молодость по-прежнему права. Дальним друзьям С этой мной развернутой страницы я хочу сегодня обратиться к вам, живущим в дальней стороне. Я хочу сказать, что не забыла, никого из вас не разлюбила, может быть, забывших обо мне. Верю, милые, что все вы живы, что горды, упрямы и красивы. Если ж кто угрюм и одинок, вот мой адрес — может, пригодится?— Троицкая семь, квартира тридцать. Постучать. Не действует звонок. Вы не бойтесь, я беру не много на себя: я встречу у порога, в красный угол сразу посажу. Расспрошу о ваших неудачах, нету слез у вас — за вас поплачу, нет улыбки — сердцем разбужу. Может быть, на все хватает силы, что, заветы юности храня, никого из вас не разлюбила, никого из вас не позабыла, вас, не позабывших про меня. Аленушка 1 Когда весна зеленая затеплится опять — пойду, пойду Аленушкой над омутом рыдать. Кругом березы кроткие склоняются, горя. Узорною решеткою подернута заря. А в омуте прозрачная вода весной стоит. А в омуте-то братец мой на самом дне лежит. На грудь положен камушек граненый, не простой… Иванушка, Иванушка, что сделали с тобой?! Иванушка, возлюбленный, светлей и краше дня,— потопленный, погубленный, ты слышишь ли меня? Оболганный, обманутый, ни в чем не виноват,— Иванушка, Иванушка, воротишься ль назад? Молчат березы кроткие, над омутом горя. И тоненькой решеткою подернута заря… 2 Голосом звериным, исступленная, я кричу над омутом с утра: — Совесть светлая моя, Аленушка! Отзовись мне, старшая сестра. На дворе костры разложат вечером, смертные отточат лезвия. Возврати мне облик человеческий, светлая Аленушка моя. Я боюсь не гибели, не пламени: оборотнем страшно умирать. О, прости, прости за ослушание! Помоги заклятье снять, сестра. О, прости меня за то, что, жаждая, ночью из звериного следа напилась водой ночной однажды я… Страшной оказалась та вода… Мне сестра ответила: — Родимая! Не поправить нам людское зло. Камень, камень, камень на груди моей. Черной тиной очи занесло… …Но опять кричу я, исступленная, страх звериный в сердце не тая… Вдруг спасет меня моя Аленушка, совесть отчужденная моя? Колыбельная другу Сосны чуть качаются — мачты корабельные. Бродит, озирается песня колыбельная. Во белых снежках, в вяленых сапожках, шубка пестрая, ушки вострые: слышит снега шепоток, слышит сердца ропоток. Бродит песенка в лесу, держит лапки на весу. В мягких варежках она, в теплых, гарусных, и шумит над ней сосна черным парусом. Вот подкралась песня к дому, смотрит в комнату мою… Хочешь, я тебе, большому, хочешь, я тебе, чужому, колыбельную спою? Колыбельную… Корабельную… Тихо песенка войдет, ласковая, строгая, ушками поведет, варежкой потрогает, чтоб с отрадой ты вздохнул, на руке моей уснул, чтоб ни страшных снов, чтоб не стало слов, только снега шепоток, только сердца бормоток… Европа. Война 1940 года 1 Забыли о свете вечерних окон, задули теплый рыжий очаг, как крысы, уходят глубоко-глубоко в недра земли и там молчат. А над землею голодный скрежет железных крыл, железных зубов и визг пилы: не смолкая, режет доски железные для гробов. Но все слышнее, как плачут дети, ширится ночь, растут пустыри, и только вдали на востоке светит узенькая полоска зари. И силуэтом на той полоске круглая, выгнутая земля, хата, и тоненькая березка, и меченосные стены Кремля. |
