Нет, скорее, он просто доволен сложившимся укладом — но никак не самодоволен. Безразличие? Что ж, он познал обратную сторону счастья: понес наказание за привязанность к другому человеческому существу. Ставя машину в гараж, Метью поймал себя на том, что страшно скучает по дочери. Он благодарен жизни за все, что пережил до сих пор, и за то, с чем остался. Вряд ли стоит рисковать обретенным довольством.

***

На следующей неделе погода улучшилась. Дождь лил не переставая, однако ртутный столбик пополз вверх, и в перерывах между ливнями стало проглядывать солнышко, так что Метью смог отключить в теплицах отопление. Цены в Ковент–Гарден оставались высокими, поэтому новая почвенная добавка, которую его уговорила приобрести компания, оказалась как нельзя кстати. На растениях зрели тяжелые гроздья плодов, молодые помидорчики радовали глаз. Кроме того, создавалось впечатление, что голландцы переключились на немецкий рынок. Что ж, год сулил удачу.

В понедельник вечером позвонила Джейн. Телефонист спросил:

— Вы оплатите звонок мисс Джейн Коттер?

— Охотно! Соединяйте.

Ее голос звучал радостно, хотя Джейн немного задыхалась. Метью спросил, куда это она бежит.

— Собственно, никуда, папа. Просто тороплюсь. Я сейчас на Чаринг–Кросс. Направляюсь к тетушке Мэри.

Мэри, младшая из его единокровных сестер, была единственной в семье, с кем он поддерживал связь. В последние годы его супружеской жизни она обреталась в Лондоне, пытаясь стать актрисой, и наведывалась к ним в их мрачную квартиру с высоченными потолками вблизи Кромвель–Роуд. Мэри больше помалкивала, но Метью знал, что она недолюбливает Фелисити и симпатизирует ему. Кроме того, она любила Джейн и с тех пор, как та поступила в университет, несколько раз приглашала ее к себе. Сама Мэри уже шесть лет как была замужем за фермером из Восточного Суссекса, однако так и не родила собственного ребенка.

— Что ж, неплохо, — сказал Метью. — Все лучше, чем уик–энд в Лондоне.

— Вот именно! Один мой знакомый пишет роман — ну, знаешь, о здешней жизни. Ему никак не давалось название, и Майк предложил такое: «Мерзопакостное воскресенье». Кажется, неплохо. Всем понравилось.

Метью посмеялся.

— Как Майк? — спросил он.

Насколько ему было известно, Майк был студентом–химиком, который все чаще — впрочем, вполне невинно — фигурировал в рассказах дочери об университетской жизни.

— Превосходно. А как поживают твои томаты?

— Грех жаловаться.

— Значит, неплохо. Наверное, зимой у нас получится куда–нибудь съездить?

— Вот ты и съезди. Я тебя отправлю. А сам не поеду.

— Еще как поедешь! Пора сменить обстановку. А то совсем заскучаешь у себя на острове.

Метью нравилась ее настойчивость. Он насмешливо сказал:

— В тебе заговорила горожанка. Под старость можно и поскучать.

— Не позволю! Дядя Гарри встретит меня в Сент–Леонарде. На новом «ягуаре»! Как ты думаешь, он даст мне порулить?

— Нет. И не донимай его просьбами.

— Еще чего! Но разве нельзя сначала побыть очаровательной, а потом вдруг загрустить? Скажи, нельзя?

— Надо будет позвонить Гарри и предупредить его.

— Только попробуй!.. Черт, гудки!

— Я продлю разговор еще на три минуты.

— Папочка, никак не могу! Мой поезд отходит уже через две. Знаешь что, я перезвоню тебе утром.

— Договорились. Пока, девочка.

— Пока.

Метью разогрел свиную отбивную, которая весь вечер дожидалась его в духовке, примерно час посидел перед телевизором, а потом, наведавшись на сон грядущий в теплицу, решил пораньше лечь спать. Он немного почитал в постели и рано уснул.

Под утро его разбудил собачий лай. Метью сел и включил лампу.

Он держал пару десятков кур, чтобы всегда иметь свежие яйца, и какая–то собака уже несколько раз тревожила их по ночам. Кажется, просто собачонка, которая забирается в курятник и сгоняет птиц с насеста. Как–то раз Метью встал среди ночи и слышал, как она опрометью бросилась вон при его приближении. С тех пор минула неделя; он теперь держал в спальне двуствольное ружье. Будет полезно всыпать ей перцу. Метью обулся и натянул поверх пижамы свитер. Зарядив двустволку и прихватив фонарь, он не спеша побрел в направлении курятника.

Ночь выдалась ясной и холодной; в безоблачном небе соревновались в сиянии месяц и широкая дуга Млечного Пути. Вновь раздалось тявканье; нет, не тявканье, а скорее вой. Куры тут явно ни при чем. Очевидно, подает голос полукровка–колли с фермы Марджи. Однако куры тоже вели себя неспокойно: они взбудораженно кудахтали, что среди ночи вселяло большую тревогу, чем гроза с громом. Метью вскинул ружье и шагнул к курятнику.

До его слуха донеслись новые шумы. Завыла еще одна собака, потом — третья, подальше. Послышалось коровье мычанье, а затем отвратительный, душераздирающий звук: то стал вторить общему гвалту осел с фермы мисс Люси, хотя до нее была добрая четверть мили. Эти звуки, при всей их обычности, сейчас вселяли страх: что потревожило сон животных в такую спокойную, безветренную ночь, в самый глухой ее час?

Раздался еще один звук — совсем тихий, но самый неожиданный и потому повергающий в трепет: чириканье птиц, тоже очнувшихся от сна. Сперва заволновалась одна, потом вторая… Не прошло и минуты, а Метью уже казалось, что все птицы острова, перепутав день и ночь, делятся друг с другом своим беспокойством. Встав в проходе среди бамбука, которым был обсажен кухонный дворик, он замер как вкопанный.

Внезапно, сперва легонько содрогнувшись, земля рывком ушла у него из–под ног, подбросила как мячик, а потом дала такого пинка, что он взмыл в воздух, беспомощно растопырив руки…

Бамбуковые стебли хлестнули Метью по лицу, и он судорожно вытянул руки, чтобы нащупать хоть какую–то опору. Земная твердь на мгновение утихомирилась, однако последовал новый толчок, от которого даже звезды на ночном небе бросились врассыпную. На сей раз Метью прочно застрял в бамбуке; его левая нога и вся левая половина туловища оказались так плотно зажатыми упругими стволами, что он едва не взвыл от боли.

За первым толчком последовала ошеломленная тишина, от которой зазвенело в ушах. Зато второй сопровождался таким невыносимым гулом, что Метью мигом вспомнил бомбардировку Кана: как и тогда, у него душа ушла в пятки: казалось, что сама планета, сорвавшись с орбиты, беспомощно закувыркалась. Гул угас, но тут же возобновился — при третьем толчке, от которого спасительные бамбуковые стебли рванулись вверх, стараясь обмануть закон притяжения. После этого толчки стали повторяться с удручающей монотонностью: за содроганием земной тверди следовал безумный рев, и так без конца. Один раз в этом сводящем с ума гудении Метью почудился собачий вой, однако он сообразил, что столь ничтожная нота не сумела бы прорваться сквозь похоронный стон раздираемой земли.

Зато вскоре отчетливо донесся иной звук, в не меньшей степени угрожающий сохранности барабанных перепонок. Он возник при откате очередной ударной волны, и Метью понял, что слышит его уже некоторое время, не отдавая себе в этом отчета. То было завывание бури, смешанное с грохотом взбаламученной морской пучины. Новая напасть мигом ворвалась в его уши, наполнив их невыносимым визгом; потом визг стал понемногу ослабевать. Теперь он звучал по–другому — подобно свистку поезда, проскочившего станцию и мчащегося прочь. Стоило свистку умолкнуть, как земля вновь заколебалась; неуемная дрожь сопровождалась безумным ревом — это напоминало оркестровую пьесу, сочиненную дьяволами и исполняемую адским оркестром. Разъяренный ветер едва не выдрал Метью из случайного убежища среди гибких стеблей.

Сколько прошло времени, прежде чем наступило первое затишье? Ему казалось, что удары следовали один за другим на протяжении долгих часов, однако он понимал: полагаться на свои впечатления неразумно. Немыслимая пытка, которой подверглось его тело и слух, полностью вывела из строя способность чувствовать и соображать. Метью припомнил, что слышал, несмотря на грохот и вой, как разлетаются на тысячи мельчайших осколков стекла, однако не мог сообразить, когда это было — в начале или в конце. Ясно было лишь одно: земля перестает содрогаться, уродующая ее агония, сопровождаемая замирающими вдали стонами, подходит к концу. Наступила тишина — тяжелая, истощенная, как бывает после приступа нестерпимой боли. Барабанные перепонки Метью подверглись такому испытанию, что даже треск бамбука, сопровождавший его попытки выбраться на волю и обрести опору под ногами, казался оглушительным.