Подняв голову и оглядев соседей, Эндрю Лидон приложил ладони к викторианской серебряной грелке для рук, подаренной ему женой. Мадлен раскопала ее в антикварном магазине и преподнесла Эндрю в день рождения вместе с кульком древесного угля, которым грелку полагалось топить. Однако теперь древесный уголь иссяк, и короткий срок службы нелепой вещицы, последовавший за долгим прозябанием без дела, подходил к концу. Эндрю подул в крохотные отверстия грелки и увидел оживший огонек. Скрип чьего–то стула заставил его снова обвести взглядом читателей. Он почувствовал жалость, смешанную с завистью. В самом недалеком будущем все они исчезнут в ледяном водовороте; недолго осталось болтаться, подобно пробкам на поверхности тихой заводи: подводное течение скоро затянет в страшную воронку. Однако людям не было до всего этого дела. Седовласого человека с покрасневшими глазами, сидевшего по другую сторону прохода перед стопкой томов «Короля Артура», можно было застать здесь в любое время на одном и том же месте, всегда с одними и теми же книгами. Скоро ему наступит конец, но никто не заинтересуется судьбой исчезнувшего читателя, даже если прибравшая его смерть примет небывалые доселе формы, как ею не заинтересовались бы и в былые времена, когда причиной освобождения места в читальном зале стала бы пневмония, сердечный приступ или рак. Скоро зал совсем опустеет, а потом сюда неминуемо ворвутся мародеры, чтобы унести всю оставшуюся древесину и книги, которые пойдут на растопку. Наиболее редкие издания уже перекочевали в библиотеки Каира, Аккры, Лагоса, Йоханнесбурга; в ближайшие недели за ними последуют остальные. Однако мародерам все равно останется чем поживиться. Здешние читатели были вовсе не так глупы, чтобы рассчитывать на отсрочку приговора — что для библиотеки, что для самих себя. Эндрю завидовал их рассудительности.

В зале погас свет — экономия электроэнергии. Остались гореть лишь лампы на столах; через окна просачивалось промозглое серое мерцание. Эндрю подумал об Африке: раскаленное солнце, нескончаемые пляжи вдоль синего океанского прибоя, зелень деревьев и травы. Трудно поверить, что они окажутся там всего через десять дней. И все–таки это будет. Скоро им предстояло вознестись над замерзшими просторами и взять курс на теплый юг. Там будет нелегко, зато тепло и безопасно. Человеку не больше одного, от силы двух раз в жизни позарез требуется везение. Сейчас настал именно такой момент.

Читатель с русой нечесаной бородой, запахнувшийся в грязный плащ, протопал по проходу и, остановившись перед Эндрю, вежливо осведомился:

— Нет ли у вас, случайно, лишней спички?

— Кажется, курить здесь все так же запрещено? — отозвался Эндрю. — Или изменились правила?

Просящий покачал головой:

— Я не курю. Это чтобы разжечь дома камин. У меня есть обо что чиркнуть. — Он выудил из кармана пустой спичечный коробок. — Мне хватило бы всего одной спички.

— К сожалению, нет.

Эндрю мог бы одолжить ему зажигалку; она не понадобится до возвращения домой, а у Мадлен была своя. Но так можно лишиться почти полностью заправленной газовой зажигалки — слишком ценной вещи, чтобы идти на риск.

— Простите за беспокойство, благодарю вас, — сказал бородач и зашагал дальше по проходу.

Эндрю видел, как он обращается со своей просьбой еще к нескольким читателям. Ответ был неизменно отрицательным. Бородач остановился в дверях, оглядел напоследок зал с безнадежной мольбой во взгляде и скрылся. Эндрю чуть было не сорвался с места и не поспешил за ним с зажигалкой в вытянутой руке. Все равно ведь останется еще одна, и этого будет достаточно на несколько дней до отъезда; бедолаге же придется возвращаться в промерзшую комнату, простившись со всякой надеждой на тепло. Но Эндрю так и остался сидеть. Вдруг Мадлен потеряет свою зажигалку или в ней кончится газ? В эти дни было слишком опасно идти на риск. Холод препятствовал милосердию.

Эндрю снова взялся за толстую подшивку «Таймс». Будучи одним из редакторов программы, он обычно не занимался розысками материалов самостоятельно, однако теперь все пошло наперекосяк. Популярной программе «На сон грядущий» предстояло показать зрителям прощальный документальный сюжет — о том, что же все–таки стряслось и почему. Пройдет еще день–другой, и передатчики отключатся, экраны погаснут. Только к тому времени он уже будет в Африке…

Напряжения не хватало, и лампочки светились вполнакала. Эндрю неуклюже перелистывал подшивку, всматриваясь в даты и заголовки и погружаясь во времена, когда неуверенным догадкам и сомнительным прогнозам отводились скромные места, а заголовки звучали примерно так: «Информация со спутника подтверждает снижение солнечной активности». Все началось гораздо раньше; люди же как ни в чем не бывало продолжали умирать, любить, убивать, появляться на свет, становиться жертвами предательства. Связи между мировыми катастрофами и событиями в жизни отдельных людей почти не просматривалось. В день гибели Хиросимы кто–то праздновал день рождения, кто–то венчался, кто–то, наблюдая, как издыхает на лужайке любимый пес, прощался с детством…

Наконец он нашел то, что искал: сообщение о невразумительном докладе неизвестного итальянского ученого на малозначительной конференции. У сообщения не было даже заголовка, только пояснение: «Предположение о цикличности солнечной активности». Доклад Фрателлини излагался всего в пяти строках; дальше в заметке речь шла о магнитных полях Земли.

Какая маленькая стрелка, подумал Эндрю с иронией, а ведь она указала на довольно крупные события — на гибель всего мира и на то, как у него самого выросли рога.

Сейчас, оглядываясь назад, было почти невозможно вспомнить, хорошим ли выдалось последнее лето. Статистика говорила о четвертом месте по засушливости и о третьем — по солнечным дням за все столетие. Однако предыдущие годы, с которыми можно было бы сравнить последнее лето, безнадежно перемешались в памяти. Лишь одно воспоминание до сих пор звучало в сердце мощным мажорным крещендо — любовь, ставшая водоразделом, как будто взметнувшимся над сумрачной долиной забытья… Погода ощутимо портилась лишь дважды — в июле и в начале сентября. Остальное время небо оставалось безмятежно голубым, а ненастья казались лишь паузами, в которых природа готовила людей к еще более лучезарным дням. Европа, от Сицилии до скалистых фьордов Норвегии, нежилась на солнышке.

В жизни Эндрю все представлялось в те дни не менее ясным. Работа соответствовала сразу трем критериям, гарантирующим удовлетворение: она была Эндрю по душе, он не сомневался в своих профессиональных способностях, к тому же его труд благосклонно одобрялся начальством. Тылом была семейная жизнь, наполненная всем, о чем только может помыслить мужчина.

Лидоны состояли в браке одиннадцать лет и имели двух сыновей, десяти и восьми лет. К моменту замужества Кэрол была удивительно красивой девушкой; она не утратила красоты и к тридцати с небольшим годам. У нее были густые каштановые волосы, голубые глаза, чистая кожа, тронутая румянцем, а черты лица не только отличались правильностью и соразмерностью, но и сулили мужчине довольство и покой. Последнее впечатление оказалось обманчивым: в ее натуре обнаружилось куда больше эгоизма и лени, нежели великодушия. Однако ее пороки не выходили за пределы терпимого, жизнь с нею не становилась из–за них труднее. Кэрол брала простотой и естественностью, не изменявшими ей ни в кризисные моменты, ни при обычных осложнениях, какими изобилует семейная жизнь. Эндрю справедливо полагал, что все это с лихвой компенсирует ее недостатки. Его влекло к жене, ее тело по–прежнему его возбуждало. Самое главное, Эндрю гордился ее красотой, самим ее присутствием рядом с ним, и даже спустя одиннадцать лет не переставал удивляться своему семейному счастью. Он никогда, даже на мгновение, не сожалел о сделанном выборе, никогда не чувствовал к другим женщинам ничего, кроме мимолетного желания.

К сыновьям Эндрю относился с непредубежденной, трезвой привязанностью. Старший, Робин, был агрессивным, непоседливым ребенком, способным на блестящие результаты в учебе при условии, что предмет ему интересен. Робин внешне был похож на отца: высокий, худой, слегка сутулый. Эндрю замечал, что Робин чувствует себя одиноким, однако не решался прийти к нему на помощь из опасения, что потерпит неудачу.