— Ничего из ряда вон выходящего. Активность продолжает падать. Американцы рассчитывают получить новую информацию с недавно запущенных спутников.

— И никто не тревожится всерьез?

— Думаю, в Совете по углю, наоборот, потирают руки. Было большое перепроизводство, едва отделались от излишков, а теперь нахватали новых заказов. Кстати, ты заметил, как взлетели акции нефтяных компаний?

— Это все дурь, больше ничего, — сказал Эндрю и с прежней горечью продолжал: — Холод неприятен только тогда, когда ты оказываешься в его власти незащищенным. А так даже любопытно понаблюдать из окна уютной натопленной комнаты за озябшими прохожими на улице.

После затянувшейся паузы Дэвид ответил:

— Не думаю, что так и будет, Энди. — Он приподнял кружку, демонстрируя, что она пуста. — Ну, поставишь мне еще?

Дети приехали домой на короткие каникулы, и Эндрю виделся с ними всего два раза. Все остальное время они провели с Кэрол. Однако провожать их на вокзал Ватерлоо явились оба.

Все ученики из их частной школы набились в один поезд; в окнах мелькали лица мальчиков и юношей в возрасте от восьми до восемнадцати лет, а на платформе толпились родители. Эндрю был из небогатой семьи и поэтому учился в обычной классической школе. Когда ему было лет тринадцать, он единственный раз видел такой же забитый важничающими мальчишками состав, и теперь подивился, насколько же все осталось по–прежнему. Системе удалось восторжествовать над средой. Он не знал, счастливы ли его сыновья; оставалось надеяться, что счастливы.

— Где мое письмо заведующей? — спросила Кэрол.

— Кажется, где–то здесь, — ответил Робин.

— Поищи получше.

Мальчик пошарил по карманам и нашел письмо.

— Все в пятнах от ириски, — всполошилась Кэрол. — Нет, не отойдет. Оставь в этом конверте, а когда приедешь в школу, переложи в чистый.

— Она решит, что я специально вскрыл письмо, если увидит на конверте мой почерк.

— Вряд ли. Там нет ничего особенного. Просто насчет снимков.

— Заведующая — ходячий ужас, — сказал Джерими.

— Хитрющая, — пояснил Робин.

— Тогда отдайте ей испачканный ириской конверт и объясните все как есть, — предложил Эндрю.

— Это вызовет у нее еще больше подозрений, — сказал Робин. — Что ж, придется попробовать. Кажется, мы сейчас тронемся.

Кэрол подставила лицо для поцелуя. Мальчики потрясли Эндрю руку.

— Будьте молодцами, — напутствовал их Эндрю.

— И вы, — откликнулся Робин. По его лицу пробежала тень сомнения. — Наверное, лучше мы станем писать вам обоим? По отдельности?

— Можете черкнуть мне пару словечек, когда выдастся время, — сказал Эндрю. — В студию, у меня пока нет постоянного адреса.

— Ясное дело, — кивнул Робин.

— Нам повезло, что у нас такие смышленые дети, — сказал Эндрю, когда они покидали платформу.

— Да.

Он подал контролеру перронные билеты.

— Может быть, выпьем чего–нибудь, прежде чем разбежаться?

Кэрол неуверенно подняла на него глаза:

— Ну, не знаю…

— Ладно, ладно, даю слово, что не стану ничего подсыпать в твой джин.

— Хорошо, — улыбнулась она.

Идя рядом, они соблюдали точно отмеренную дистанцию: достаточно большую, но не слишком, чтобы не вызвать удивленных взглядов. Его рука время от времени касалась ее руки, и он бормотал слова извинения, думая, что проходит полезную практику в ведомстве жизненных нелепостей.

Эндрю поставил рюмки на маленький столик у двери буфета. Стол был довольно грязным, на нем громоздился поднос с использованной посудой. Рядом полная женщина громогласно призывала к порядку троих откормленных отпрысков.

— Есть ли в Британии хоть один вокзал, где бы можно было спокойно посидеть и выпить в приличной обстановке? Ненавижу вокзалы!

— Думаю, мы станем в конце концов просто друзьями, Энди, — сказала Кэрол. — Но пока слишком остра память о разрыве. Если мы будем часто видеться, ты обязательно станешь демонстрировать обиду.

— А если мы не видимся, то я будто и не обижаюсь?

— Хотя бы не показываешь обиды.

— Тут есть существенная разница?

— Я и без того буду мучить себя упреками. Может, не так настойчиво, зато я по–прежнему буду тебя уважать.

— Это крайне важно. Ты даже представить себе не можешь, до чего это важно!

— Ну вот, демонстрируешь обиду… Я эгоистка, да?

На Кэрол был голубой шерстяной костюм, под цвет глаз. Высокий ворот закрывал шею, гладкая ткань облегала грудь. До Эндрю донесся запах незнакомых духов — скорее всего подарок Дэвида. С каждым днем она все больше отдалялась от той жизни, какой они жили недавно вдвоем; с каждым днем возвращение становилось все более немыслимым.

— Я вижусь с Дэвидом. Вот когда, наверное, обида должна проявляться больше всего. Или ты воображаешь, что в счастливом будущем, нарисованном твоим воображением, я смогу дружить с тобой, оставив побоку твоего мужа?

— Пусть Дэвид сам разбирается с этим. Но не думаю, чтобы твоя обида стала заботить его столь же сильно, как меня. Да и ты не сможешь слишком долго глядеть на него зверем.

Эндрю был вынужден согласиться.

— Очарование беспринципности, — определил он. — Мечта всякой женщины.

— Ты снова за свое! Если бы я на это реагировала, то только рассерженно. А Дэвид умеет обратить все в шутку. Ты бы просто покатился со смеху.

А он еще питал надежду на сближение! Ничего конкретного, никаких чувств — просто прощупать, не утратила ли страсть частички недавнего накала, просто обрести хотя бы призрачную надежду, что путь назад не заказан. Теперь Эндрю понимал, насколько тщетными были его мечты, и предпочитал помалкивать.

— Я рада, что вы с ним встречаетесь, — сказала Кэрол. — И что ты видишься с Мадди.

Она употребила то же уменьшительное имя, которым пользовался Дэвид, — еще один намек на ее близость с другим и на его, Эндрю, отверженность. Бог знает, была ли это любовь, но он еще никогда в жизни так ее не хотел. Эндрю припомнил их первую встречу, на летней вечеринке: на Кэрол было красное платье с кисеей, и она флиртовала со Стивом Уилтширом. Молва считала их любовниками. Эндрю вспомнил и желание, и обжигающую ревность, и ясное осознание того, что он ей совершенно не пара. Только на этот раз все было во сто крат хуже.

— Итак, дела устраиваются наилучшим образом, верно? — саркастически произнес он.

Кэрол встала и натянула белые шелковые перчатки.

— Не поможет, Энди. Мне пора. Спасибо за угощение.

В первых числах ноября началась вьюга, а следом, когда еще не успел растаять снег, скопившийся в канавах и в садах, разразилась еще одна, куда более свирепая и ледяная. Потом снег валил уже без сопровождения ураганного ветра, зато почти не переставая. К концу месяца столбик термометра опустился ниже нуля и застыл. Переполненные поезда и автобусы еле ползли в Лондон и обратно по обледеневшим рельсам и дорогам. Запасы угля быстро таяли, в прессе и по телевидению людей вовсю призывали экономить топливо. В первую неделю декабря метели почти прекратились, и среди туч стало иногда проглядывать водянистое солнце; однако за день успевал подтаять только верхний слой снега, который тут же застывал с наступлением сумерек. Вскоре снегопады возобновились.

Пережив первый шок и привыкнув к неудобствам, люди примирились с новыми условиями существования. Со временем транспорт стал ходить получше; рано поутру в город въезжали грузовики, разбрасывавшие по асфальту мелкий песок, на железных дорогах постоянно трудились бригады, очищавшие рельсы, переезды и путевые знаки от наледи. На лондонской бирже резко поднялась стоимость акций нефтяных компаний, перегруженные танкеры везли на север все имеющиеся в мире излишки нефти. В обеденный перерыв чиновники катались на коньках на льду Серпантина[16] и других водоемов в королевских парках; смотрители, сперва пытавшиеся их усовестить, вынуждены были смириться. По мере приближения Нового года песенка «Белое Рождество», сперва настойчиво звучавшая на всех волнах, была предана забвению. В голове списка «Поп–парад» прочно утвердился перевод немецкой баллады, родившейся в темные дни Второй мировой войны: