Джон осторожно опустился на четвереньки и стал ползком подбираться к краю выступа. Внизу рычала и грохотала Река. Когда он был почти у цели, оказалось, что камень весьма ненадежная опора, слишком мало места. Но не отступать же на полдороге? Джон решил: «Опущу в воду только одну ногу». Он скорчился в неудобной позе, чтобы расстегнуть сандалию, и попытался удержаться, но схватиться было не за что. Он сорвался вниз, и свирепые, холодные Даже в разгар лета воды Лепе захлестнули его.

Джон неплохо плавал, но бороться с неистовым потоком было бессмысленно. Течение волокло его вниз, к глубинам канала. Этот канал река промыла за сотни лет до того, как Беверли, да и вообще кто–либо, поселились на ее берегах. Волны вертели мальчика, точно камешек. Джон не чувствовал ничего, кроме величественного могущества реки и своего прерывистого пульса. Внезапно он увидел, что тьма вокруг ослабевает, уступая солнечным лучам. Свет пробивался сквозь воду — стремительную, но уже не столь глубокую. Сделав отчаянное усилие, Джон вынырнул и, судорожно вздохнув, увидел, что находится почти на середине реки. Долина кончилась. Отсюда течение немного успокаивалось, и Джон, собрав последние силы, поплыл к берегу. «Надо же, как далеко унесло, — подумал он, — и как быстро». Вдруг мальчик услышал скрип повозки, а чуть погодя — голос деда:

— Эй, Джон! Купаешься?

Ноги мальчика наконец коснулись дна, и он медленно, спотыкаясь, побрел к берегу.

— Ты весь дрожишь, парень! Что, сорвался? — спросил Беверли, помогая внуку забраться в двуколку.

Запинаясь и едва дыша от усталости, Джон рассказал, что с ним случилось. Старик выслушал не перебивая.

— Похоже, ты в рубашке родился, — сказал он, когда мальчик закончил. — Тут и любой взрослый не справился бы. Так, говоришь, ты почувствовал дно еще на глубине? Когда–то мой отец рассказывал об отмели на середине Лепе, но никто не пытался это проверить.

Он взглянул на мальчика — Джон трясся как в лихорадке.

— Заболтался я совсем! Тебе же надо вернуться домой в сухой одежде. Давай–ка, Ручеек!

Старик немного сердился, и Джон торопливо проговорил:

— Дедушка, ты ведь не скажешь маме, правда? Пожалуйста!

— Как же не сказать? Она и сама увидит. Ты промок до костей.

— Я высохну… на солнце.

— Высохнешь, только не на этой неделе. Погоди–ка… Ты не хочешь, чтобы мама узнала о твоих подвигах? Боишься, заругает?

— Да.

Их глаза встретились.

— Ну хорошо, парень, — сказал дед. — Есть один выход. Поедем–ка мы с тобой на ферму Хилленов. Должен же ты где–нибудь высушиться. Идет?

— Да, — ответил Джон. — Я согласен. Спасибо, дедушка.

Колеса повозки скрипели по каменистой дороге.

— Ты ведь хочешь стать инженером? — первым нарушил молчание старик.

— Да, дедушка, — сказал Джон, с трудом отрывая зачарованный взгляд от могучего течения реки.

— А фермером, значит, не хочешь?

— Не особенно, — осторожно произнес Джон.

— Думаю, не хочешь, — спокойно сказал старик. Он хотел что–то добавить, но передумал. Только почти у самой фермы Беверли наконец снова заговорил: — Я рад. Больше всего на свете я люблю эту землю. Но есть одна вещь, которой она не стоит. Самая прекрасная земля в мире может стать бесплодной, когда в ней посеяна вражда между братьями.

Он остановил пони и крикнул Джесса Хиллена.

Четверть века спустя братья стояли на берегу Лепе. Дэвид поднял трость и показал на склон холма:

— Вот они!

Проследив за взглядом брата, Джон засмеялся.

— Дэви, как обычно, задает темп, но бьюсь об заклад, что выносливость Мэри победит и она будет Первой–На–Вершине.

— Не забывай, что она года на два старше.

— Ты — плохой дядя — слишком явно благоволишь к племяннику.

Оба усмехнулись.

— Мэри — славная девчушка, — сказал Дэвид, — но Дэви… просто Дэви есть Дэви.

— Тебе бы жениться и завести своих собственных.

— Мне никогда не хватает времени на ухаживания.

— Я думал, вы тут, в деревне, совмещаете это с посадкой капусты, — заметил Джон.

— Я не выращиваю капусту. Сейчас нет смысла заниматься чем–либо другим, кроме пшеницы и картофеля. Я делаю только то, чего хочет правительство.

Джон взглянул на него с изумлением:

— Мне нравится твоя искренность, начинающий фермер. Ну а что с твоими коровами?

— Думаю, с молочным стадом придется расстаться. Коровы занимают больше земли, чем того стоят.

Джон покачал головой:

— Не могу представить долину без них.

— Это устаревшая иллюзия горожанина, будто бы деревня не меняется. Она меняется больше, чем город. Изменения в городе сводятся лишь к замене зданий, которые становятся еще выше и еще уродливее, вот и все. Деревня же всегда меняется фундаментально.

— Можем поспорить, — возразил Джон. — В конце концов…

— Анна идет, — перебил его Дэвид и добавил, когда Анна была совсем близко: — И ты еще спрашиваешь, почему я никак не женюсь?

Анна положила руки им на плечи.

— Что мне нравится в долине, — сказала она, — так это высокий класс деревенских комплиментов. Дэвид, ты действительно хочешь знать, почему ты не женишься?

— Он говорит, что у него не хватает времени, — сказал Джон.

— Ты просто гибрид, — объявила Анна, — в тебе достаточно от фермера, чтобы считать жену своей собственностью, но, будучи новомодным типом с университетским образованием, ты с изяществом испытываешь от этого чувство неловкости.

— И как же, по–твоему, я буду обращаться со своей женой? — спросил Дэвид. — Впрягу ее в плуг, если сломается трактор?

— Все зависит от жены, сможет ли она с тобой справиться.

— Скорее всего она сама впряжет тебя в плуг, — засмейся Джон.

— Тебе придется подыскать мне такую милашку. У тебя ведь есть приятельницы, способные справиться с уэстморлендской твердыней?

— Слушай, — сказала Анна, — сколько уже было таких попыток?

— Брось! Они все были либо плоскогрудые дивы в очках, с грязный ногтями и «Нью Стэйтмэн» под мышкой, либо особы в твидовых костюмчиках нелепых цветов, нейлоновых чулках и туфлях на высоких каблуках.

— А как насчет Нормы?

— Норме, — ответил Дэвид, — очень хотелось понаблюдать за случкой жеребца и кобылы. Она, вероятно, считала это чрезвычайно интересным и полезным опытом.

— Ну что же тут плохого для фермерской жены?

— Не знаю, — сухо ответил Дэвид. — Но это шокировало старого Джесса. Наши понятия о приличиях отличаются от общепринятых, хотя, может, они и смешны.

— Я как раз об этом и говорила, — сказала Анна, — ты еще недостаточно цивилизован и всю жизнь проживешь холостяком.

Дэвид усмехнулся:

— Хотелось бы знать, можно ли надеяться, что Дэви когда–нибудь спасет меня от окончательной деградации?

— Дэви собирается стать архитектором, — сказал Джон. — Ты бы видел чудовище, которое я сейчас помогаю ему строить.

— Дэви сделает так, как сочтет нужным, — заметила Анна.

— А пока, мне кажется, он готовится стать альпинистом. А Мэри? О ней вы забыли?

— Не представляю Мэри архитектором, — сказал Джон.

— Мэри выйдет замуж, — добавил Дэвид, — как любая Женщина, которая чего–нибудь стоит.

Анна изучающе посмотрела на них:

— Вы оба настоящие дикари. По–моему, все мужчины такие. Только у Дэвида налет цивилизованности почти совсем облупился.

— Что плохого в том, если я считаю замужество само собой разумеющимся для женщины? — спросил Дэвид.

— Я не удивлюсь, если Дэви тоже женится, — сказала Анна.

— В университете я знал одну девушку из Ланкашира. Она сбежала от своего отца в четырнадцать лет, и ей было совершенно все равно, куда бежать. Училась она лучше всех нас, но, так и не закончив курс, вышла замуж за американского летчика и уехала с ним в Детройт.

— И поэтому, — заметила Анна, — теперь вы не представляете для своих дочерей иной судьбы, кроме неизбежного замужества за американским летчиком из Детройта.