Впервые Федос шел на станцию пешком, а не ехал на почтовой телеге. И потому путь показался непривычно долгим. Да и нелегко было идти с увесистой ношей: через плечо Федос перекинул мешок с продуктами и вещами, с привязанным к нему сундучком. Мешок лежал на спине, а сундучок упирался в грудь; одна рука Федоса уместилась на его крышке, а свободной рукой он прикрывал лицо от слепящего, хлесткого снега. У Семена за плечами была прилажена поместительная котомка из холщового куля с веревочными лямками, а сверху того, как и у отца, перекинут за спину мешок с подвязанным к нему баулом. Мешок сползал с котомки. Семен то и дело останавливался, взбрасывая его на место. При этом раздавалось железное жалобное звяканье чайника, притороченного к баулу.

Отворачивая лицо от ветра, Семен вглядывался в тусклый огонек шмякинского дома. «Не придет Полинка по такой непогоде, — тоскливо думалось Семену. — Зайти бы сейчас к ней, сказать чего-нибудь на прощание…» Федос тоже смотрел на огонек. Он удалялся — последний огонек Бакарасевки: за шмякинской заимкой на окраине села другого жилья не было.

Под сопочным склоном задувало меньше, и Федос остановился передохнуть. Со стороны шмякинской заимки мелькнула неясная тень. Федос не столько увидел, сколько почувствовал: волк.

Смутная тень зверя растворилась в ночи, и хотя волк протрусил стороной, Федоса не покидало с той минуты неотвязное ощущение постоянной близости хищника, будто он все время шел по Федосову следу. И вой метели казался зловещим волчьим завыванием. Только возникший из буранной тьмы приветный огонек в окнах станции унес из сердца тревогу.

Возле станционной казармы уже стояла почтовая повозка. Федоса покоробило, когда он увидел, что новый почтарь привязал лошадь не к заборчику, как это делал Федос, а к покосившемуся деревянному столбу с прицепленным к нему закопченным фонарем. Федос отвязал коня, отвел его к заборчику, на старое место. Лошадь послушно стала там, где привыкла стоять за многие годы.

Потом, по заведенному обычаю, Федос зашел в дежурку.

— Неужто в отъезд собрался? — удивился дежурный, глядя на своего старого знакомого и его дорожный скарб.

— Уезжаю. Билетики бы помог спроворить… А с почты я уволился, черта мне ее жалеть. Еду, значит, теперь, — словоохотливо ответил Федос, возбужденный близостью дальней дороги, неведомых перемен в жизни. Все-таки не такое простое это дело — срываться с насиженного места и двигаться бог его знает куда…

Семен дожидался отца в полутьме промерзлой комнатенки, уставленной вдоль стен деревянными, с высокими спинками, скамьями для пассажиров. Отъезжающих, за исключением Федоса и Семена, не было. На одной из скамеек развалисто устроился новый почтарь — дед Ровенко. Облаченный в просторный тулуп, старик подремывал, надвинув на глаза клочкастую баранью папаху, оставшуюся еще с времен партизанской войны.

Простонала неподатливая дверь, и в комнату, окутанная облаками снега и пара, вошла Поля. Она долго приглядывалась, пока отыскала глазами сидевшего в дальнем углу Семена.

— Думал, не придешь, — сказал Семен дрогнувшим от волнения голосом.

Поля, заплетая длинную бахрому платка в косички, сказала просительно, с трудно скрываемым отчаянием:

— Остался бы. Ну чего сорвался с места ни с того ни с сего? Твой отец опять за деньгами погнался и тебя приучает. Вот уж нашли, в чем счастье!..

— Ты чего ж, ссориться пришла? — уныло спросил Семен.

— Сама не знаю, зачем и пришла. Только боюсь… Забудешь ведь, — говорила Поля.

Семен хотел было уверить, что не забудет ее, и еще что-то хотел сказать ей хорошее, только никак не отыскивались нужные слова. А Поля почувствовала, догадалась о его желании и ждала, ждала этих слов. Но тут распахнулась дверь дежурки и оттуда вышел Федос. Следом за ним появился с фонарем в руках дежурный.

— Поехали! — осевшим от волнения голосом сказал Федос, подхватил вещи и первым выскочил за дверь. И уже с порога крикнул почтарю: — Поезд не проспи, дед! Зараз беги к почтовому…

Семен засуетился, с трудом вскинул на плечо мешок. Приглушенный стенами, послышался знакомый вскрик паровоза, и Семен почувствовал озноб в теле и обессиливающую дрожь под коленками.

Полина ждала, что Семен обнимет ее на прощание, но ему мешал баул с подвязанным чайником. Тогда она зашла сбоку, оглянулась в сторону Федоса и прикоснулась горячими губами к захолодевшей щеке Семена.

К площадке подходил, грохоча и посапывая, завьюженный снегами «максим». Он еще не остановился, а Семен уже рванулся ему навстречу, позабыв обо всем на свете, не видя сейчас ничего, кроме трех неярких, вкосую перечерченных частыми линиями летящего снега огней паровоза.

Федос отлично знал, что поезд простоит долго и они успеют сесть. Но непонятная сила толкала обоих вперед, и они бежали, задыхаясь от ветра, тяжести поклажи и обуявшего их отъездного беспокойства.

Двери всех вагонов были закрыты. С крыш свешивались похожие на зубья громадных гребней ледяные сосульки. Окна непроницаемо покрылись изнутри толстым, недоступным для света слоем льда. Из-за непогоды, ночной поры и отсутствия на станции кипятка или буфета никто не выходил на платформу.

Федос стучал кулаком в двери, но опытные проводники не откликались: в их вагонах было такое переуплотнение, что о новых пассажирах не могло быть и речи.

Тем временем Семен стоял на платформе и растерянно смотрел на заледенелое окно, в котором чье-то горячее дыхание вытопило небольшой кружок. Семену показалось, что из оттаянного кружка смотрит на него внимательный жаркий глаз. Потом маленькую ледяную прорубь в окне затянуло игольчатыми морозными елочками, глаз исчез.

И тогда между вагонов, на буферах, появился парень, одетый в потрепанную кацавейку, в облезлой меховой шапке, нахлобученной на уши так глубоко, что они перегнулись под прямым углом.

— Лезь сюда, дурья твоя голова! — весело крикнул парень Семену, показывая на буфера.

Он помог Федосу и Семену втащить в тамбур мешки и подал обоим руку, чтобы те не сорвались под вагон.

— А ты, видать, поднаторел на этакой-то хитрой посадке, — польстил парню Федос, довольный тем, что хоть через буфера удалось влезть в тамбур вагона.

Парень сел на Федосов мешок, ладно сработал из даровой федосовской маньчжурки самокрутку потолще. Он курил, держа цигарку так, что она была как бы целиком спрятана в кулаке. Виднелся только ее кончик, зажатый большим и указательным пальцами. Парень посасывал его, и похоже было, что он не вдыхал, а глотал дым, причмокивая губами.

В тамбур заглянул проводник.

— Здесь ехать нельзя, — мрачновато объявил он. — Для езды полагается вагон.

— Так местов же нету, — оправдывался Федос.

— Предъявите билеты, граждане.

Убедившись, что Федос и Семен не безбилетные, проводник обратился к парню в кацавейке:

— Показывай билет, шпана.

— А я — провожающий. Вот помог папаше погрузиться. Клянусь богом, не вру! Правда, папаша?

— Знаем мы таких провожающих, — не дождавшись Федосова ответа, заключил проводник. — Сигай с поезду, пока милицию не позвал.

Парень, притворно вздохнув, нехотя вышел из тамбура и лениво спрыгнул через буфер на землю. Федосу стало жалко мальца, и он неодобрительно посмотрел на проводника.

В вагоне было тесно: ни пройти, ни протиснуться. Всюду торчали узлы, сундуки, мешки, котомки, виднелись зипуны, бабьи оборчатые шубейки, поддевки, овчинные нагольные тулупы, тужурки, шинели, стеганки, платки, красноармейские буденовки, треухи, валенки, ичиги, сапоги. Воздух был густой, теплый, прослоенный ядовитым махорочным дымом и карболовым запахом. В сизой, застойной духоте задыхалось полуживое пламя свечи в стеклянном фонаре над дверью, готовое каждую минуту умереть.

— Вас только не хватало для полного комплекту, — ворчливо прогудел кто-то из вагонного мрака по адресу Федоса и Семена.

С трудом примостив вещи прямо на полу, Федос и Семен уселись на них, отдышались. Их появление не прервало общей беседы, которую вели сидевшие и лежавшие на всех полках, на вещах, а то и просто на полу люди.