Егор Калитаев вырядился в новую, сшитую к пасхе рубаху, наваксил сапоги, сдвинул набекрень картуз и отправился на берег: пришел с переселенцами старый работяга «Петербург». Егор любил помогать матросам подавать на баржу трап, следить за порядком при высадке.
Переселенцев свозили на берег. Неповоротливая баржа причаливала к борту «Петербурга», стоявшего на рейде. Доносился шум и гвалт посадки. Матросы злились, жилисто напрягали шеи в натужном увещевающем крике, а когда не помогал голос, не стеснялись пускать в ход кулаки. Но вот с баржи раздался раскатистый бас:
— Комплект! Кончай посадку! Трап подымай!..
— Отчалива-а-ай! — ответили с парохода, и суетливый буксирчик потянул баржу, напичканную людьми, узлами, сундуками, слезами и радостью: кончилась дорога!
Егор ждал баржу с неспокойным сердцем: может, это было предчувствие давно ожидаемой встречи, а может, просто весна и молодость давали о себе знать…
Наконец баржа подвалила к берегу. Егор помог укрепить трап, и сразу же по нему хлынул на землю человеческий поток — будто прорвало запруду. Ошалев от долгого пути, изнуренные морской болезнью, подавленные горем и страхами, люди устремлялись на берег с такой поспешностью, будто боялись, что их оставят навечно в ржавом чреве корабля. Трап угрожающе трещал, с трудом выдерживая идущих по нему людей, нагруженных домашним скарбом, который много весил, но мало стоил.
В шумливой, сутолочной людской мешанине Егор заметил одинокую, стоявшую в стороне от толпы девушку в потертой овчинной шубейке с оборками, в клетчатом шерстяном платке с бахромчатой каймой. В руках она держала ряднинный узелок. Девушку то и дело толкали, а она не двигалась с места, беспомощная с виду, растерянно посматривающая по сторонам.
— Чего горюешь, девка? — заигрывающе-весело крикнул Егор. — У нас скучные не в почете.
Девушка подняла на Егора глаза, и увидел он в них такую неизбывную печаль и боль, что у парня непривычно сжалось сердце. Глаза эти напоминали Егору виденные им в лесах голубоватые цветы, и в них блестели росинки.
Ни бедная одежонка, ни следы томительного пути, ни горе не могли уменьшить скромной, негромкой девичьей красоты, которая, казалось, вся жила в глазах и в них, как в распахнутые оконца, показывалась людям.
— Какая беда стряслась, рассказывай, — стыдясь за свое ухарство, спросил Егор.
Девушка долго молчала, всхлипывала так, будто окуналась в холодную воду. Потом поведала свою невеселую историю. Поехала она сюда с отцом после того, как дома умерла мать. Оставив старшему сыну хату и клочок пашни, отец тронулся в путь. С горя, видно, он крепко запил. Всю дорогу тянул горькую. Однажды утром он не проснулся: судовой лекарь определил смерть от запоя. «Сожег нутро с горя», — объяснила Егору девушка.
И вот дивчина осталась одна-одинешенька. Егор участливо смотрел на нее. Он хорошо знал, какая судьба ожидает девушку на новой земле. Сначала отвезут вместе с другими в переселенческий барак. Выкликнут по списку, узнают, что одинокая, потерявшая родителей, отставят в сторонку: какая может быть земля для бабы? На землю хозяин требуется, мужик. Ну, ясное дело, предложат в кухарки наняться к какому-нибудь офицеру или чиновнику. А это — известно, что за служба. Живут одичалые, почти что без бабьей ласки. Пьянствуют, картежничают, играют в «тигра»: один человек ходит без сапог в темной комнате, а друзья стреляют в него из пистолетов наугад либо по шороху шагов. Или просто сами стреляются от пьяной одури и непереносимой тоски по иной, нездешней жизни…
Егор за последние годы вдоволь нагляделся на чужое горе. Отворачивал иной раз глаза от ранящего душу человеческого страдания. А тут снова раскрылось сердце навстречу чужой беде. Егор с жалостью смотрел на руки девушки, крепко сжимающие ряднинный узелок с сиротскими пожитками.
Снова ошвартовалась у берега баржа. И опять сходни гнулись под тяжестью тел, узлов, сундуков. Толпа стекала на берег, захватила живым водоворотом девушку и бесследно поглотила ее. Егор долго с беспокойством искал ее глазами в толпе среди платков, зипунов, поддевок и казакинов. Но приметить потерявшуюся было невозможно.
На следующее утро, до ухода на работу, Егор отправился к переселенческим баракам. Они были невдалеке от калитаевского домика, у подножья Орлиного Гнезда. Егор заглядывал в каждый угол, смотрел на нищую, убогую жизнь, которая, не стыдясь посторонних глаз, протекала открыто, не отгораживаясь даже ситцевыми занавесками.
Вчерашней девушки нигде не было. Егор обошел все бараки — никаких следов. И вдруг его обуяла тревога: а что, если девка сдуру — с горя и тоски — бросилась, ночью в бухту? Или по пути высмотрел одинокую дивчину какой-нибудь подвыпивший офицерик? Здесь таких охотников много…
И Егор решил вторично обойти бараки. Спрашивал всех и каждого: «Не видали девку в овчинной шубейке? Не видали? У нее батька в дороге помер…» — «Многие померли в дороге», — вздыхая, отвечали ему.
Егор шел, упорно повторяя вопрос. Люди смотрели на него по-разному: одни с любопытством, другие безразлично, третьи с улыбкой. И никто не знал о спрашиваемой дивчине. Иные сердобольные бабы сочувственно вздыхали, спрашивая: «Она тебе родная, хлопец?» Он утвердительно кивал головой.
— А фамилия ей какая будет? — спросил громко, на весь барак, мужик в рваном зипуне. — Фамилия требовается, чтобы, значит, честь по чести.
— Фамилия?.. Фамилии вот не знаю, — сказал растерявшийся Егор.
— Глядите на него, — искренне удивляясь, показал на Егора вопрошавший. — Говорит, девка ему родня, а фамилии не знает!..
В бараке послышался смех. Рядом сочувственно вздохнули. Егору сделалось невесело от этого смеха.
Девушку он нашел в темном углу, заплетенном пыльной домовой паутиной. Она сидела на узелке и, притулившись к щелястой стене барака, дремала. Ветер с залива со свистом проникал в щели и завивал в колечки выбившуюся из-под платка прядку русых волос.
Егор присел прямо на земляной пол, перевел дух, будто все это время безостановочно поднимался на высокую гору. Сердце неукротимо колотилось в груди, словно хотело вырваться на волю.
Девушка почувствовала кого-то рядом, открыла глаза, беспокойно оглядела Егора.
— Пойдем отсюда, — как давней знакомой сказал он и взял ряднинный узелок с вещичками. Другой рукой он коснулся ее теплой после сна руки.
Девушка напугалась, вырвала руку.
— Я тебя искал, — улыбнулся Егор. — Все скрозь прошел. Спрашивал. Говорят: а как имя ей? А я и не знаю. Тебя как звать-то?
— Ганной, — ответила девушка, смягчившись. — Тебе чего от меня надо? Пришел зачем?
В голосе ее слышалась тревога.
— Боязно за тебя. Пропадешь одна…
Накануне вечером Егор рассказал о девушке Прохору. Отцу он побоялся поведать свои сердечные тайны. А дед умел терпеливо слушать и не сердился понапрасну, как бывало это с отцом. Прохор слушал Егора и думал: давно ли, кажется, сын Степан привел в дом жену, которую засватал в деревне Шкотово, разоренной в ту пору разбойным нападением хунхузов? И вот уже и внук загляделся на девичью красу. «Значит, полная выслуга лет тебе вышла, Прохор Федорович», — вздохнул старик, жалея о невозвратимых годах. Прохор вспомнил свою Ксеньюшку, и как она тоже приехала морем, и как он счастливо, но недолго жил с ней под этой старой теперь крышей, и увидел в Егоре себя, свою былую молодость, любовь свою незабываемую, и сказал решительно: «Веди сюда. Пропадет по чужим людям…»
Ганнушка украдкой взглянула на Егора и что-то обнадеживающее, спокойное, чистое уследила в его лице, в словах, в крепких руках. Она верила ему, хотя и не знала его. Он подавал ей руку, спасая от беды. А разве может обидеть человек бескорыстно выручивший тебя в лихую минуту? С бьющимся от волнения сердцем с радостным и тревожным предчувствием чего-то очень хорошего и светлого она вручила ему свою сиротскую судьбу.
Егор уводил Ганнушку из грязного барака, переполненного взбаламученными людьми, покинувшими родные, насиженные места, и радостно было ему и грустно. Радость исходила от встречи с девушкой. Грусть — оттого, что не в силах он увести отсюда всех этих людей. И он с мальчишеской мечтательностью уже подымал каким-то неизвестным, сильным словом изголодавшихся крестьян и их безропотных жен и вел их в просторные, светлые дома, где не дует в щели ветер, а в большие окна смотрит веселое солнце…
