Литмир - Электронная Библиотека
A
A

В зловонных трюмах пароходов ехали на Дальний Восток мужики и каторжники. Мужики — для заселения уссурийских земель, каторжники — для поселения на Сахалине. Свободных и арестантов разделяла лишь тонкая железная решетка.

Пароход «Петербург», на котором плавал штурманом сын капитана Изместьева — Алексей Дмитриевич, пришел во Владивосток с очередной партией новоселов. Случилось это в майский день 1891 года. Над городом гудел медный вокресный перезвон соборных колоколов; ему отзывался унылый голос колокола на мысе Голдобина: был туман, и колокол подавал предупреждающие сигналы идущим в порт пароходам.

В этот туманный день завершилась долгая дорога из Черного моря на Тихий океан, по которой отправился в поисках счастья украинский крестьянин Игнат Лобода с женой своей и сыном Федосом. Игнат вдоволь набедовался в убогом своем хозяйстве на Черниговщине, с трудом наскреб спасительные шесть сотен и вместе с такими же горемыками, как и он сам, верил, что заживет теперь по-человечески.

Федос стоял облокотясь на фальшборт, вдыхал сырой, смешанный с пароходным дымом воздух и припоминал тот день, когда началось их нелегкое путешествие. Федоса пошатывало после муторного, почти двухмесячного плавания.

Казалось мальчишке, что будто вчера поднялся он по шатким сходням на замокрелую палубу парохода «Петербург». Одесса провожала переселенцев косохлестным дождем, по-осеннему холодным, хотя и была весна. Отец Федоса держал перед собой окованный по углам сундучок, хозяйственно запертый навесным замком. Действуя сундучком, как тараном, он надежно прокладывал себе путь на палубу. Федос, чтобы не отстать и не потеряться, неотрываемо ухватился за осклизлую от дождя полу отцовского заплатанного кожуха.

Потом в памяти возникла картина немыслимой суеты и бестолочи, царивших на пароходе. Люди ошалело кидались из конца в конец, пока пароходное начальство не водворило всех в затхлый трюм. В нем переселенцы не видели света божьего, страдали от морской болезни, тухлой воды, дрянной пищи из сорных круп и мочальной солонины.

Здесь, в неприютном железном трюме, обрушилось на Федоса первое неизбывное горе: стал он сиротой. Навеки закрылись синие, как морская вода за бортом, печальные глаза матери. Удушила ее мучительная горловая болезнь. Завернул отец в ряднину исхудалое тело покойницы, подвязали матросы к ее ногам железину, и сомкнулись над материнской головой бурливые, плескучие волны Индийского океана…

И вот из клубящегося сырого тумана показались сопки Владивостока. Редкий кустарник покрывал их, а у подножий валялось неубранное корчевье, повсюду торчали почерневшие пни: видно, шумел тут когда-то дремучий вековой лес. Федос смотрел то на сопки, то на отца. Отец молчал. Он все время молчал после смерти жены. Безразлично посматривал он на город, похожий на большое село, в которое чудом затесалось несколько городских каменных домов.

«Петербург» с переселенцами пришел во Владивосток за несколько дней до приезда туда будущего царя Николая Второго. Федос изумленно рассматривал украшения, которыми щедро убирался город в честь приезда наследника царствующего дома. Возле самого берега стояли громадные, сделанные наподобие часовни каменные узорчатые ворота с двуглавым золотым орлом наверху: через них должен был проехать цесаревич. Переселенцев не подпустили и близко к этому парадному входу. Их выгрузили с «Петербурга» на другой пристани и повели в сторону высокой сопки. На вершине ее скособочилась полуразвалившаяся бревенчатая сторожевая башенка. Пониже башенки стоял деревенский по виду домик — один-одинешенек на всей сопке. Далеко от него, у подножья горы, жались друг к другу вросшие в землю дощатые бараки, похожие на скотные сараи. Это был построенный наспех холерный городок: в прошлом, 1890 году во Владивостоке вспыхнула страшная азиатская болезнь. Теперь в холерных бараках жили переселенцы, прибывающие во Владивосток морским путем. Здесь они ожидали окончательного водворения на места. «Царскому сыну вон какие ворота построили, из них целый дом сложить можно было бы заместо этих сараев», — кощунственно порицал увиденное Федосов батька, ожесточившийся после смерти жены.

На всю жизнь запомнилась Федосу первая ночь на новом берегу. После многодневного мотания в океанах-морях непривычной была неподвижность барака и полатей, на которых лежали вповалку приехавшие. Но стоило Федосу закрыть глаза, как начинало мерещиться, будто нары качаются; от этого кружилась голова. Всю ночь тогда ему чудилось, что барак, подобно пароходу, тяжело взбирается на окаменелые волны владивостокских сопок, словно бы поднятые тайфуном и застывшие навсегда.

С окончанием карантина Федос отпросился у отца сходить на вершину горы, к бревенчатой башенке, поглядеть на бухту. Здесь на него воинственно наскочил рослый черномазый хлопчик и чуть было не поколотил. Потом, пряча за спину сжатые кулаки, спросил:

— Ты из деревенских, ага?

Федос ответил, что приехал недавно на пароходе «Петербург». Мальчишки сели на большой коричневый, схожий с куском ржавого железа камень.

— Расскажи, чего видел в морях, — полюбопытствовал черномазый и угостил Федоса горстью орехов, вроде сушеной фасоли. — Китайские, у вас таких не бывает, ешь…

— Я и Китай видел. И другие земли, не знаю только, как называются. Разные, — похрустывая орешками, рассказывал Федос.

Черные, чуть косоватые глаза нового знакомого смотрели на Федоса дружелюбно и, пожалуй, с завистью.

— А я нигде не бывал. Всё тут. У меня дед зато много ездил. Уж если зачнет рассказывать, только слушай! — похвастался городской.

Так они и познакомились — двое мальчишек-одногодков: Федос Лобода и Егор Калитаев. Жил Егорка в том самом домике, что стоял один-одинешенек на вершине Орлиного Гнезда, чуть пониже развалившейся сторожевой башенки.

До отъезда в деревню, назначенную приехавшей партии, Федос успел побывать с Егоркой на пристани, когда прибыла во Владивосток на крейсере «Память Азова» царская особа — наследник цесаревич Николай. Встречали его нарядно одетые люди, было много военных моряков, офицеров, солдат; стреляли крепостные орудия. Федос разочарованно смотрел на щуплого рыжеватого человека в белом морском кителе. «Вот он каков, царевич-то!» — присвистнул с досадою Федос. Ему после бабкиных сказок, ее былей и небылиц, верилось, что цари — люди необыкновенные, у них все не такое, как у простых смертных, у них из глаз молнии вылетают, голос у них как гром небесный, а росту они — великанского. А этот спотыкался на каждом шагу, страдальчески морщил лицо и улыбался иногда, но так невесело, будто хотел заплакать.

«Вот так царевич! — еще раз изумился Федос. — Этак-то каждого мужика обряди, так в тыщу раз виднее из себя царь получится», — рассуждал парень. И ему почему-то вспомнились отцовы слова про каменные ворота, из которых можно было бы построить дом для мужиков-переселенцев.

Ребята проглядели все глаза на пышное шествие будущего российского царя, которому волею простых людей предопределено было стать последним царем на русской земле. Особенно поразился тогда Федос, увидев, как степенные, богато одетые люди окружили коляску цесаревича, выпрягли лошадей и, войдя вместо них в оглобли, покатили экипаж по каменистым владивостокским улицам. «Ура наследнику престола русского!» — истошно вопили вспотевшие купчики, заменившие собою коней. Коляска подпрыгивала на камнях, и лоб его императорского высочества болезненно морщился. При виде людей в оглоблях наследник вспоминал поспешно покинутую Японию с ее рикшами, страшный удар по голове, которым наградил представителя дома Романовых японский полицейский, покушавшийся на жизнь русского цесаревича. Голова болела и сейчас: от ушиба, бесчестья, мрачного похмелья и глупейшей церемонии с коляской, запряженной верноподданными «рикшами».

Через несколько дней Федос и Егор побывали на закладке вокзала и сухого дока. Попы служили молебен, певчие старательно выводили слова песнопений, а наследник престола с припухшим, помятым, непроспавшимся лицом равнодушно положил первые кирпичи.

13
{"b":"197514","o":1}