Женщин Луи-Наполеон менял как перчатки и грубо шел напролом — к новым мимолетным увлечениям. Говорят, что в конце концов чувственность императора расшатала его здоровье, притом довольно основательно. «У мужчин откровенность не поощряется,— любил говорить император,— но с женщинами всегда хочется поговорить об очень многом, поэтому не знаешь, с чего начать, и начинаешь с конца». В политических кругах во всем чувствовалось женское влияние. «Они — совершенные интриганки,— писал Виель-Кастель^{239} в своих личных Cahiers noirs[261],— которые с помощью своей грации и тысячи ухищрений решительного кокетства предпринимают сосредоточенные атаки на деньги и власть, начиная с императора. Министрам приписывают самое малое — дюжину любовных приключений каждому, и они даже не дают себе труда скрывать эти факты».

То была эпоха куртизанок и кринолинов; вторые вскоре были осмеяны мужчинами: они жаловались, что кринолины — это склепы или oubliettes[262], которые много обещают, но мало дают. «Когда в детстве,— писал Фердинанд Бак,— я пробирался сквозь эти трепещущие муслиновые коридоры в поисках прибежища, они, должно быть, плавились под моими руками; с того раннего момента я осознал опасность, таящуюся в этих волнах оборок из бархата и тафты, где мои детские пальцы напрасно блуждали в поисках защиты. Это ощущение содержит исчерпывающее представление о Второй Империи... сонм иллюзий, великолепный декор, которому суждено за несколько часов обратиться в пепел, погребая под грудами развалин свое легкомыслие».

Немногие женщины умели носить кринолин с царственным изяществом, которого он требовал. Знатоки судили о ранге и образовании дам, приезжавших ко двору императрицы Евгении, по тому, как они управлялись со своими кринолинами, готовясь сесть на табурет. Немного ниже был «уровень образования» у тех джентльменов, кто стоял у подножия парадной лестницы в Опере, наблюдая, как дамы величественно спускаются по ней и наконец показывают из пены оборок крохотные ножки, вызывая трепет кавалеров. Любители же занимать наблюдательные посты возле статуй в вестибюлях столь многочисленных бальных залов, где дамы непременно задерживались, чтобы поправить подвязки и привести в порядок волосы, находились на нижней ступеньке означенной шкалы.

Куртизанки начали смешиваться с обществом. Александр Дюма изобрел слово для кругов, где они царили: demi-monde[263]. Существовал demi-monde артистический, demi-monde театральный, demi-monde политических кругов. Если верить Виель-Кастелю, лорд Гертфорд заплатил миллион за ночь с графиней де Кастильоне. На смену простым маленьким grisettes прежних времен пришли lorettes^{240} — их ряды пополнялись часто посещавшими консерваторию дочерьми conciergesили разведенными женщинами (когда они впадали в сентиментальность, их называли «камелиями», по аналогии с главной героиней пьесы и романа Александра Дюма-сына^{241}) — и экстравагантные cocodettes. Класс куртизанки определялся ценой на ее прелести и общественным положением ее клиентов. В большой моде была рыжеволосая англичанка Кора Пэрл. Кроме нее, были еще Анна Дельон, Жюльетта Бо, Ла Паива... Считалось чрезвычайным шиком пригласить на обед одновременно Жюльетту и Анну, но приглашать их приходилось задолго до назначенного дня, поскольку эти дамы были нарасхват. Существовало не менее пятнадцати открытых респектабельными вдовами превосходных салонов для свиданий. Клиентура там была разборчивой и утонченной. У куртизанки высокого класса редко бывало больше двух богатых любовников.

В ситуации всей этой продажной галантности и морального разложения у некоторых писателей начало вызывать серьезную озабоченность то негативное отношение, которое люди стали испытывать к браку и любви. Женщины, кажется, были универсальным символом для этих философов середины века, мечтавших о новом обществе, которое омолодит сила любви и справедливости. Верно, что религиозный культ женщины абсолютно соответствует французской традиции. «Французу,— по словам Жермена Ба-зена,— нужно любить и идеализировать. Он одновременно любит и женщин, и абстрактную идею женщины — источника вдохновения».^{242}

Встав на защиту женщин и супружеской любви, историк Ж. Мишле в своей (не лучшей) книге L Amour[264] присоединился к социал-революционерам. Месье Мишле, очевидно, читал о новой науке овологии[265] и ужаснулся тому, какие страдания и неудобства любовь причиняет женщине. Встав в полурыцарскую, полу-отеческую позу, он писал в лирическом ключе, подробно рассказав об овуляционном цикле, о деталях которого большинство читателей, несомненно, не имели представления: «Женщина не только больна на протяжении пятнадцати—двадцати дней в месяц, но всегда страдает от незаживающих ран любви». Затем он пускается в чрезвычайно детальные разъяснения по поводу того, как мужу следует заботиться о таком хрупком, болезненном существе. «До брака ваша юная супруга приучена к легкой пище, состоящей почти исключительно из одних фруктов и овощей; она предпочитает их тяжелым блюдам, подходящим для мужчин. Если вы будете принуждать ее разделять с вами трапезу, состоящую из вашего любимого черного мяса, то она вскоре заболеет. Поэтому перед тем, как вы приготовите для нее гнездышко, выясните все подробности о том, к какой пище она привыкла, о состоянии ее здоровья, о мелочах, которые могут расстроить ее организм». (Тем не менее, когда месье Мишле женился — во второй раз — на женщине на тридцать лет моложе себя, он признавался другу: «Как же мне повезло, что у меня было две жены, которые умели готовить отличный pot-au-feu[266]\» Сколь многие авторы, пишущие о любви, живут в двух мирах — лирической сфере своего воображения, населенной далекими читателями, и мире pot-au-feu своего семейного круга и личного эгоизма!) «Характерной чертой каждого столетия являются присущие ему специфические болезни,— пишет месье Мишле.— В тринадцатом веке такой болезнью была проказа, в четырнадцатом — чума, в шестнадцатом людей косил сифилис. Болезни нашего, девятнадцатого, столетия бьют по двум нервным центрам: мозгу и любви. Мозги мужчин парализованы, расслаблены, объяты сомнениями, тогда как женщины страдают от изъязвления матки. Этот век войдет в историю как век женских болезней, женской заброшенности и отчаяния».

Месье Мишле попытался исправить все еще бытовавшее варварское представление о том, что женщина якобы нечиста. «Не далее как в 1858 году,— писал он,— врач из Лиона упоминал в одной из своих публикаций о «нечистой женской менструальной крови» — древнее поверье,— но хорошо известные биохимики, такие как господа Бушар да, Дени и другие, произвели анализ этой крови и нашли ее нормальной во всех отношениях... В то время как женщины более, нежели от всех других причин, страдают от любви, у мужчин уязвимым местом является желудок. Мы,— заявляет месье Мишле,— находимся во власти наших поваров. Жирные, сильно приправленные кушанья виноваты в том, что мы торопливы, несдержанны и иногда — распутны. Мужчины обычно перевозбуждаются ночью после обильного обеда, и особенно к концу года, когда трапезы становятся сверхплотными; вот в чем причина большого количества зачатий, которые так грубо навязываются женщинам зимой».

Женщина, по мнению Мишле, страдает не столько от тирании, сколько от холодности мужчины, не так оттого, что должна повиноваться ему, как оттого, что у нее недостаточно возможностей выказать повиновение. Жизненное предназначение женщины — обновлять сердце мужчины. Женщина, которую муж защищает и кормит, «питает его своей нежностью...». Тем не менее, предупреждал месье Мишле, «если вы желаете стать хозяином своей жены, вам следует поторопиться, поскольку, если вы не будете внимательны, она очень скоро станет вашей хозяйкой и возьмет в свои руки бразды правления. Чем более кроткой, покорной и скромной выглядит женщина, тем крепче она вцепляется в вас и заковывает вас в тонкие цепи».