В начале Революции (до того, как души ее вождей преисполнились чувством страха и вины, а простых людей начало тошнить от вида крови, столь обильно лившейся) условия в некоторых тюрьмах — Люксембурге, Пор-Либре (бывшем Пор-Рояле) и Сен-Лазаре — были почти терпимыми.
Куаттан, автор песен, которого в конце концов выкупили, описал жизнь в Пор-Либре; узница-англичанка, мисс Хелен Уильямс, рассказала о Люксембурге; Болье{210}, граф Беньо и другие мемуаристы вели дневники во время своего пребывания в Консьержери; из этих разнообразных описаний складывается мозаика чувств — от жалких до возвышенных. В тюрьме Пор-Либр было довольно много места, и две сотни заключенных с семьями, которые содержались там в 1793 году, не терпели сильной нужды. Мужчины размещались в большом двухэтажном здании, обогревавшемся печами, которые топили древесным углем,— их было по две на каждом этаже, в обоих концах широкого коридора. Камеры на первом этаже, в каждой из которых было по две кровати, занимали богатые заключенные, тогда как второй этаж был отведен для sans-culottes[241]. Жесткого разделения полов не было, хотя женщины и помещались в отдельном корпусе.
Дамам и кавалерам было позволено встречаться, разговаривать и ужинать в одной комнате, и по вечерам, когда свет свечей скрадывал убожество тюремной обстановки, оживленные музыкой, волокитством и вкусной едой, заключенные могли воображать, что они в замке. Привратник Эли был мелким деспотом, но его можно было подкупить. Деньги были весьма кстати в тюрьме, где эгалитарные принципы Революции были преданы забвению. В Пор-Либре привилегированные узники оплачивали пропитание непривилегированных, которым доставались объедки от «первой раздачи пищи». Состоятельные должны были давать деньги на общее содержание тюремного здания и — ироническая подробность — даже на прокорм сторожевого пса!
Ужин подавали в комнате, где для шестнадцати человек стояли шесть больших столов. Свечи заключенные обоего пола приносили с собой. За весь день это были самые приятные мгновения, когда узники моментально забывали свои тревоги о завтрашнем дне. После ужина они играли, оживленно спорили, музицировали. Никогда еще присущий французам талант вести беседу и давать остроумные ответы не оказывался столь полезным. А большинство людей в ту светскую эпоху владели многими способами развлекать своих ближних: почти каждый умел петь, играть хотя бы на одном музыкальном инструменте, импровизировать стихи. Когда эти развлечения заканчивались и в салоне становилось жар-ковато, узники шли гулять по Променаду Акации, пока в одиннадцать часов не раздавался звон колокола, возвещавший, что пора спать. Те, чьи камеры находились неподалеку от Променада, не обращали на колокол большого внимания, и, по словам Куаттана, некоторые влюбленные пары гуляли до утра, поскольку двери никогда не запирались и они могли входить и выходить, когда пожелают. Куаттан писал свой рассказ спустя всего несколько лет после этих событий, когда были еще живы многие из его товарищей, поэтому он предусмотрительно не стал вдаваться в подробности, касавшиеся удовольствий Променада Акации, которые непременно вызвали бы сентиментальные воспоминания у многих, чьи имена он не решился назвать. Полиция, однако, не испытывала подобных колебаний, и Almanack des Prisons[242] откровенно сообщал: «В Пор-Либре у нас перед глазами почти языческое общество, целиком поглощенное погоней за удовольствиями: пением, танцами и занятиями любовью...»
Что до Люксембурга, то там начальник полиции однажды объявил заключенным: «Знаете, что говорят о вас в народе? Что Люксембург — первый в Париже непотребный дом, что мы — сводники, а вы — сборище распутников и потаскух!»
Привратник Люксембурга был любезнее, чем Эли в Пор-Либре; фактически это был хорошо воспитанный человек, и, когда в тюрьму привозили новую партию заключенных, он брал на себя обязанности хозяина и торжественно представлял новичков старожилам в соответствии с их склонностями и происхождением. «Вскоре образовались маленькие группки любовников,— писала мисс Уильямс,— и даже бывшие в числе заключенных английские леди встали под знамена галантности, ибо, не будучи столь жизнерадостными, как французские дамы, они имели такие же нежные сердца».
Поначалу узникам дозволялось свободно переписываться с родными, и для тех, кто тяжело переживал разлуку, это было одним из главных источников утешения. К примеру, старый месье Руше почти ежедневно писал жене, правдиво рассказывая ей о тюремной жизни. Этот старый джентльмен строгих правил очень сердился, когда его товарищи по несчастью приглашали повеселиться с ними в узком кругу мадемуазель Девье, танцовщицу, о которой всем было известно, что она отличается далеко не только танцевальной легкостью. Однако та была веселой и добросердечной женщиной, и старик изменил свое мнение о ней настолько, что даже сочинил в ее честь коротенький куплет. Это случилось после того, как она с таким великодушием пришла на помощь неимущему заключенному Малиторну, монаху-бенедик-тинцу. «Давайте устроим для него складчину,— предложила мадемуазель Девье однажды вечером, когда месье Руше и его друзья после ужина сидели вместе.— Чтобы никого не смущать, погасим свет, и каждый положит, сколько сможет, мне на колени. После этого мы снова зажжем свет, я сосчитаю деньги и добавлю к ним сумму, не достающую до ста фунтов,— сколько бы там ни было. Идет?» Бедный бенедиктинец так и не узнал, что полученный им наутро небесный дар достался ему благодаря отзывчивой потаскушке.
Позднее бывший революционный лидер Камилл Демулен (также из Люксембурга) писал душераздирающие письма своей жене, Люсиль Дюплесси, которая упросила его организовать для жертв террора комитет милосердия. Теперь Демулен из окна своей камеры смотрел на Люксембургский сад, где познакомился со своей любимой. Он ухаживал за ней пять лет, и свидетелем на их свадьбе, состоявшейся в 1790 году, был Робеспьер — тот самый Робеспьер, к которому Демулен ныне взывал о милосердии. Напрасно. Вожди Революции презирали тех своих коллег, которые смягчались и показывали, что у них есть сердце. «О моя дражайшая Люсиль,— писал Камилл из тюрьмы,— я был рожден, чтобы писать стихи, защищать беспомощных и делать тебя счастливой. Прости меня, chere amie[243], подлинная моя жизнь, которой я лишился, когда нас разлучили». Накануне своей смерти он сказал товарищу по заключению: «О моей жене я могу сказать только одно: я всегда верил в бессмертие души, но моя супружеская жизнь была столь счастливой, что я боюсь: вдруг я уже получил все возможные награды здесь, на земле?»
Несколько лет назад биограф Демулена Э. Пилон, занимаясь в архивах Лана научными изысканиями, наткнулся на небольшую шкатулку, в которой вместе с белым, вышитым цветами жилетом Камилла хранилась пара подвязок, вышитых незабудками и сердцами, и шелковый розовый корсаж,— эти вещи были на Камилле и Люсиль в день их свадьбы.
Мадам Ролан{211} писала из тюрьмы Сент-Пелажи своему любовнику Бюзо, которому удалось бежать в Нормандию: «Ваш драгоценный портрет мне принесли четыре дня назад. До этого что-то вроде суеверия удерживало меня от желания иметь его здесь, в тюремной камере. Теперь он у меня возле сердца, скрытый от всех глаз и часто омываемый слезами...»
Месье Ролан знал об этой связи. Его жена была слишком честна, чтобы скрывать от него это обстоятельство, так что у нее были основания писать: «Попав в тюрьму, я приношу себя в жертву моему мужу и сохраняю себя для любовника; те, кто бросил меня в тюрьму, помогли мне примирить любовь и долг — поэтому жалеть меня не нужно!» В своем последнем письме к Бюзо она советует ему «умереть свободным, ибо Вы знаете, как жить свободным». Спустя несколько месяцев после ее казни — в июне 1794 года — Бюзо покинул свое убежище в Руане и, уйдя в поле, покончил с собой. Мадам Ролан умерла мужественно. Все знают ее знаменитые последние слова о свободе. Перед этим, готовясь взобраться на роковую телегу, которая должна была увезти ее на казнь, она заметила, что вперед нее протиснулся один из ее товарищей по заключению, фальшивомонетчик по имени Аамарш. «Вы не галантны, Аамарш,— презрительно обронила она.— Француз никогда не должен забывать оказывать должное почтение дамам».
