Аббат Шолье был любовником Нинон де Ланкло, хотя эта неувядающая сирена была старше его на двадцать четыре года, и обладал даром очаровывать большинство женщин, с которыми знакомился. К концу жизни он занялся организацией приемов и сочинением любовных стихов, написал апологию непостоянства, которому следовал и в жизни: «Для чего нам искусство наслаждения, если впереди нас не ждет перемена? Если привязать себя навсегда к одному пастушку — что тогда можно делать и о чем говорить? Так давайте любить и изменять — пусть нежность длится не дольше наших наслаждений...»

Аббат состарился и стал страдать подагрой (несчастье, бывшее, по его словам, детищем Венеры и Бахуса), но в возрасте восьмидесяти лет он снова влюбился — в мадемуазель Делонэ, будущую мадам де Сталь. Он впервые позволил себе увлечься Ьоиг-geoise. Прежде его возлюбленными были либо танцовщицы из Оперы, либо высокопоставленные светские дамы. Шолье ухаживал за мадемуазель Делонэ с шармом, достойным его долгого опыта и приличествующим его возрасту. Старик может завоевать расположение молодой женщины либо лестью, либо безграничной преданностью. Аббат выбрал третий способ. Каждый день он посылал к дому своей возлюбленной карету, на случай, если ей захочется покататься,— и не обижался, если в этой карете она отправлялась навестить своего более пылкого друга, вместо того чтобы заехать повидать старика; он посылал ей книги и конфеты и покровительствовал ее приятелям.

Когда в 1720 году разнеслась весть о кончине знаменитого аббата, эту новость сочли очередной шуткой, из тех, по части которых Шолье всегда был великим мастером. Когда добряка священника из Фонтене в полночь поднял с постели лакей аббата, сказав, что привез гроб с телом своего хозяина, кюре отказался служить панихиду и велел везти гроб прямо на кладбище, уверенный, что, подняв крышку, обнаружит вместо трупа чурбан. Наутро священник был потрясен, увидев, что в гробу действительно лежит покойный аббат в облачении священника. За несколько часов известие распространилось по всей провинции, и архиепископ Руанский в наказание послал святого отца в семинарию на два месяца, пока скандал не утих. Вольтер написал герцогу де Сюлли письмо в стихах о кончине «вечного аббата Шолье, который вскоре предстанет перед Всевышним, и если приятные и изысканные стихи могут спасти душу в загробном мире, то аббат отправится прямо в Царствие Небесное. Он был последним представителем века, прославившегося своей учтивостью».

Другим приятелем Вольтера, которому писатель дал прозвище «Пастырь Киферы» и написал эпитафию, где сравнивал того с «его братом, аббатом Шолье», был аббат Клод де Вуазенон. Они с Шолье и в самом деле были птицами одного полета. Но повести Вуазенона даже более скабрезные, чем стихи Шолье, особенно Султан Мизапуф. Театр также привлекал Вуазенона — когда ему было двадцать лет, он попробовал свои силы в качестве драматурга и стал для актрисы Фавар «скорее вторым мужем, чем любовником». Menage a trois превосходно функционировало. Месье Фавар был драматургом, а аббат всегда был под рукой, готовый дать дельный совет. Аббат переехал к Фаварам, и они составили неразлучное трио. Сплетники утверждали, что, «придя утром к Фаварам, увидеть аббата в постели с мадам Фавар — дело обычное. Он читает свой требник, а она говорит «аминь». Со своей каретой, обитой розовым атласом, порывистыми жестами, которые побуждали людей сравнивать его с «пригоршней блох», постоянной болтовней, полной двусмысленностей, этот petit-maitre[226] был личностью, типичной для восемнадцатого столетия.

Во многих отношениях это был век сплетен и скандалов. Журналисты, которые вели в парижских газетах отделы светской хроники, объединились в клуб, получивший название La Parois-se[227]. Члены клуба собирались каждый вечер, рассказывали пикантные анекдоты, услышанные за день; после обсуждения лучшие из этих историй записывались в одну из двух лежавших посреди салона открытых книг. Одна из них предназначалась для случаев, о которых было точно известно, что они имели место на самом деле, другая — для тех, достоверность которых вызывала сомнения. В конце недели выдержки из обеих книг печатались на отдельных листках, распространением которых занимался Жиль, слуга редактора La Paroisse мадам д’Аржанталь. Не было ни одного будуара, ни одного алькова в столице, куда бы не просачивались эти листки, давая пищу для фривольных бесед, которые кавалеры вели со своими возлюбленными, пока те занимались утренним туалетом. Комментарии — возмущенные или одобрительные — отправлялись Paroissiens[228], которые за ужином весело смаковали их.

В 1752 году эти ходившие по рукам листки превратились в нечто до того неприличное, что полиция запретила их выпуск. Paroisse чихать хотела на этот запрет. На следующий год министр внутренних дел обратил на «это скандальное издание» внимание начальника полиции, Беррье, и слуга-распространитель Жиль несколько недель провел в заключении.

Не было недостатка в компаниях любителей поразвратничать и повеселиться. Одной из них, La Societe Joyeuse[229], принадлежала идея календаря в форме Пособия для любовников, на картинках которого, в отличие от обычных календарей, были изображены жительницы столицы, прославившиеся своими галантными похождениями. Авторы этого издания придерживались мнения, что вид «молодой привлекательной блондинки» действует на воображение сильнее, нежели, скажем, изображение бородатого св. Николая. «А посему святых, вместе с одиннадцатью тысячами дев, мы отошлем в рай, а их место в календаре предоставим менее суровым красавицам. Первое место будет отдано дворянкам, третьему сословию достанутся все пятницы, а субботы и воскресенья мы посвятим куртизанкам. Почетное место будет отведено для герцогинь и маркиз, которые всегда задавали тон в том, что касается плотских услад, а постные дни прибережем для мещанок, привыкших жить в атмосфере воздержания. Вдобавок к этим новшествам, все церковные праздники, посвященные печальным и мрачным событиям священной истории, будут заменены на веселые, более подходящие для их новых, жизнерадостных патронов. И да воздаст им должное всякий француз! Праздник Обрезания Господня будет зваться отныне Праздником Крайней плоти. Праздник Очищения второго февраля станет Праздником биде (многие молодые дамы именовали биде своим духовником). Двадцать пятое декабря будет отмечаться как Fete de Cocus[230]». Далее распутные авторы нового календаря позволяют себе высказывать вещи даже еще более святотатственные, но я думаю, чтобы получить представление о намерениях Societe Joyeuse, более чем достаточно и приведенного выше. Это позволяет по-новому взглянуть на картину предреволюционной Франции.

На смену рыцарским орденам прошлых веков пришли модные подделки. В начале века маркиз де Фютиле основал Ordre de la Frivolite[231], в который входили шестьсот petits maitres второго класса и триста — первого. Слава о них выходила за пределы французских границ; в Испании также появились свои манерные петиметры со множеством собственных вычурных словечек и изукрашенных сверх меры одежд. Наставления членам ордена гласили:

1. Распространять и совершенствовать вкус к нарядам по всему Парижу, посылать делегатов в провинции, дабы обучать людей новой манере одеваться и говорить, вести себя как подобает и завивать волосы, как принято.

2. Искать новые, необычные способы самовыражения.

3. Придавать своим речам и поступкам вид туманный и рассеянный, дабы они казались совершенно нелогичными.

Завещание шевалье де Мюколори — превосходный пример отношения petit maitre к жизни.

«Божественной Эскарлазюр (к которой я никогда не испытывал чего-то большего, нежели преходящую страсть) я завещаю мой портрет, мой рубин и Муху, мою левретку, пестро-белую, с коротким хвостом, черными ушами и длинными лапами. Эскарлазюр всегда нежно любила меня, из чего можно сделать вывод, что она будет любить и мою собаку. Я должен попросить ее не плакать обо мне (иначе ее прекрасные глаза покраснеют) и каждый день говорить с моим портретом, как если бы я был жив. Нет ничего печальнее, чем изображение человека, лишенное речи и движения.