Продолжение этой истории описано самим Бомарше. Он торжественно судил браконьеров, охотившихся на кроликов, когда в зал суда ворвался разъяренный герцог. «Вид у герцога был самый свирепый, какой только можно вообразить; он подошел ко мне, крича, что у него для меня срочное сообщение и что он желает, чтобы я пошел с ним немедленно. “Я не могу этого сделать, господин герцог, мой общественный долг велит мне сначала закончить исполнение моих обязанностей”. Я хотел, чтобы ему подали стул, но он отказался и продолжал оскорблять меня. Публика начала шептаться и выказывать удивление его тоном. Тогда, на минуту прервав заседание, я пригласил его в соседнюю комнату, где он на сочном языке Галле[218] сказал мне, что желает убить меня на месте, вырвать мое сердце и напиться моей крови, которой он жаждет. Я спросил: “Это все? Тогда сперва — дело, а потом — забава”,— и сделал попытку вернуться в зал суда, но он остановил меня, проскрежетав, что на глазах у всех выцарапает мне глаза, если я сейчас же не пойду с ним драться. Я сказал: “Если вы будете настолько безумны, что попытаетесь привести в исполнение эти абсурдные намерения, вы проиграете”. Затем я вернулся в зал суда и подал ему стул, но он по-прежнему отказывался сесть, а вместо этого принялся расхаживать по залу, громко спрашивая у всех: “Ну скоро ли это кончится?”

Потом герцог отвел в сторону господина де Маркувиля, одного из чиновников, и сказал ему, что ждет, когда я освобожусь, чтобы драться со мной. Маркувиль вернулся на свое место с мрачным видом. Я сделал ему знак молчать, но вскоре заметил, что он шепчется с инспектором по выдаче разрешений на охоту, господином де Вэнтрэ. Я снова сделал им знак, чтобы они замолчали, и продолжил заседание.

Когда оно закончилось, я переоделся в городское платье и подошел к герцогу, чтобы спросить, чем я мог оскорбить его светлость, когда полгода его не видел. “Никаких объяснений, в них нет надобности,— грубо бросил он мне в ответ.— Драться, и баста!” — “Позвольте мне хотя бы заехать домой за шпагой!” — “Нет, мы возьмем шпагу у господина де Тюрпэна, я все равно собираюсь пригласить его в секунданты”,— бросил он и прыгнул в мою карету прежде меня. Когда мы приехали, граф де Тюрпэн собирался уезжать и сказал, что освободится только в четыре часа пополудни (несомненно, он таким образом хотел дать герцогу время успокоиться). Граф уехал, а герцог предложил мне дожидаться четырех часов у него. Я отказался и приказал кучеру везти меня домой. “Если вы выйдете из кареты, я пришпилю вас к дверям вашего дома”,— сказал де Шольн, не переставая оскорблять меня всю дорогу.

Когда мы приехали, я пригласил его к обеду. Он последовал за мной, и я отдал слугам распоряжения. Один из них принес мне письмо. Герцог схватил его и принялся браниться. В дверях с испуганным видом показался мой престарелый отец. Я успокоил его и приказал, чтобы обед ему подали отдельно. Лакей последовал за мной наверх, и я попросил его принести мою шпагу. Оказалось, что она в починке. Я приказал послать за ней. “Я запрещаю вам выходить из дома,— вскричал герцог,— иначе я собью вас с ног”.— “Так вы передумали? Слава Богу! — отвечал я,— ведь без шпаги я драться не смогу”. Затем я сделал знак моему лакею, который поспешно вышел из комнаты, и притворился, что хочу писать, но герцог выхватил у меня перо. Я пытался его урезонить, но он схватил старую шпагу, лежавшую у меня на столе, приговаривая, что дело зашло слишком далеко. Он готов был ударить меня моим собственным клинком... Я обхватил его за талию с криком: “Трус!” — и толкнул к камину, чтобы достать свободной рукой звонок. Он царапал мне лицо и глаза, потекла кровь, но, несмотря на это, я сумел дотянуться до колокольчика. Вбежали слуги.

Я скомандовал: “Обезоружьте этого сумасшедшего!” Мой повар схватил бревно и приготовился ударить герцога по голове. “Разоружите его,— повторил я,— но не причиняйте ему вреда, иначе он скажет, будто мы пытались с ним разделаться”. В то время как они отбирали у герцога мою шпагу, он вцепился мне в волосы и выдрал несколько прядей. Я сильно ударил его по лицу. Он завопил: “Ничтожество! Вы ударили герцога и пэра!” Должен признаться, что в другое время меня бы рассмешила эта абсурдная в данных обстоятельствах реплика, но тогда я был слишком занят, сражаясь за свою жизнь. Он в клочья разорвал на мне почти всю одежду. Мой отец, старик семидесяти пяти лет, бросился между нами, но герцог и его принялся колошматить. Мои слуги снова попытались нас растащить.

Когда мы дошли до края лестницы, герцог споткнулся и, увлекая за собой меня и моих слуг, покатился вниз. Услышав стук в дверь, он чудом вскочил и бросился открывать; явился Гуд эн; герцог прижал его к стене и поклялся, что, пока не разорвет меня в клочья, не позволит никому ни войти, ни выйти. Он учинил такой переполох, что возле дома начала собираться толпа. Одна из служанок, высунувшись из окна наверху, закричала, что ее хозяина убивают.

Мой юный друг (Бомарше имеет в виду Гудэна) пытался отвести меня наверх, но герцог этого не позволил; его ярость удвоилась, и он выхватил свою шпагу, которую никто не посмел отнять у него, сочтя, что это — недостаток уважения и что для нападавших это может плохо кончиться. Он опять сделал выпад, намереваясь заколоть меня. Восемь человек бросились мне на помощь и, наконец, обезоружили его. Он ранил моего лакея в голову, кучера — в нос, повара — в руку, а потом бросился на кухню за ножом. Все кинулись следом за ним, чтобы вовремя убрать все, что он мог использовать в качестве смертоносного оружия.

Тем временем я поднялся наверх и схватил кочергу. Я собирался сойти вниз, когда мне доложили — и это показывает, насколько помутился рассудок герцога,— что, стоило мне скрыться с глаз долой, как он спокойно прошел в столовую, где, усевшись в полном одиночестве за стол, съел большую тарелку супа, несколько котлет и выпил два графина воды.

В дверь снова постучали. Герцог ринулся открывать — на пороге стоял комиссар Шеню. Удивившись тому, в каком ужасном виде была вся моя прислуга, а более всего — моему окровавленному лицу, он спросил, из-за чего приключилась вся эта история. Я отложил кочергу, намереваясь рассказать ему обо всем, как герцог вновь на меня набросился. Я защищался как мог. Наконец нас растащили, и комиссар увел герцога с собой, который к тому же пытался перебить у меня все окна. Уходя, он даже вырвал клок собственных волос,— от гнева и отчаяния, что ему не удалось со мной расправиться. Господин Шеню убедил его вернуться домой, а я пошел наверх перевязывать раны».

После этого полного событий дня Бомарше провел вечер с друзьями, читая им вслух Севильского иирюльника, играя на арфе и распевая испанские сегидильи, которые он очень любил. Его старик отец пережил в тот день гораздо более сильное потрясение. На следующее утро он принес сыну шпагу, «хорошую, старинную», на случай, если опять явится этот сумасшедший. История закончилась необычно: в тюрьму посадили обоих — и герцога, и Бомарше! Упрятать в тюрьму вельможу, оставив на свободе экс-буржуа, сочли неприличным.

Тем временем мадемуазель Менар обратилась в полицию с просьбой оградить ее от неистового любовника (еще до того, как герцога посадили в тюрьму) и указать монастырь, где она могла бы укрыться до тех пор, пока у де Шольна не пройдет припадок безумия. Полиция поручила серьезному маленькому аббату Дюгу подыскать подходящую обитель. Он выдал мадемуазель за свою родственницу, поскольку, как он сказал полицейским, «содержанке могли бы отказать в убежище». Но жизнь в монастыре пришлась не по вкусу мадемуазель, и она оставила его спустя две недели. Бомарше, благодаря любезности полиции, удалось передать ей из тюрьмы полное укоризны письмо, в котором снова проявился его практичный характер: «Для чего Вы, оказавшись в такой сложной ситуации, кидаетесь то туда, то сюда и втрое увеличиваете Ваши траты? Что привлекательного Вы находите до сих пор в этой ужасной квартире, где Вам пришлось так много страдать?»^{193}