Что касается bourgeois, о которых писал Шарден, то они были немного суровыми, трудолюбивыми и добродетельными. «Среди них есть счастливые браки и женщины, чья добродетель — суровый страж»,— писал Монтескье.
Вот что советовал своей дочери энциклопедист Дидро в канун ее свадьбы:
«Ваше счастье составляет одно целое со счастьем Вашего мужа. В вашей власти сделать друг друга счастливыми или несчастными. Подчинитесь мужу — приспособьтесь к разумным требованиям, которые он предъявит Вам. Не проявляйте внешне тех нежных чувств, которые вы друг к другу питаете, пока не окажетесь дома, в интимной обстановке, если хотите избежать насмешек и нелестных замечаний.{180} Следите за своим здоровьем, это основа всех обязанностей и страж нравственности Вашего мужа. Мне нет нужды просить Вас быть добродетельной. Если на Вас падет малейшее подозрение в безнравственности, столь распространенной в наши дни, это разобьет мне сердце».
В жизни Дидро был то пуританином, то распутником. Он писал трактаты в защиту свободной любви, которые никогда не публиковались, и пьесы о добрых отцах и благородных семействах, которые Мария-Антуанетта находила «скучными, как молочный суп».
Сыновья и дочери более мелких bourgeois знакомились на танцах, которые устраивались в частных домах с трех до восьми часов пополудни. Когда приходило время ужинать, девицы садились за стол с родителями, а молодые люди — все вместе за отдельный стол. На такой мещанской вечеринке Шарден познакомился со своей первой супругой.
Один из немногих персональных словесных портретов буржуазной супружеской пары того времени оставил потомкам драматург Мармонтель. Он писал: «Мой отец обожествлял свою жену, и был прав: моя нежная матушка была достойнейшей из женщин, самой интересной и любезной. Я никогда не мог понять, каким образом, получив всего лишь элементарное образование, она смогла до такой степени развить свой ум, добиться такой утонченности стиля и языка и такого превосходного умения понять окружающее; похоже, она была обязана этим врожденному такту и чистому инстинкту. Мой отец питал к ней почти столько же уважения, сколько и любви».
Что до самого Мармонтеля, то ему было пятьдесят четыре года, когда он встретил восемнадцатилетнюю мадемуазель де Монтаньи в доме ее родителей — своих близких друзей, долго не решаясь заговорить с ней о любви. Интрижек — в особенности с актрисами — у него было множество, однако он был весьма удивлен, обнаружив, что питает к невинной мадемуазель де Монтаньи ранее незнакомые ему чувства. «То, что я ощущал,— писал он в своих Мемуарах, опубликованных в 1804 году,— не было трепетом чувств, который именуется любовью; это было спокойное сладострастие чистых душ. Казалось — я впервые в жизни переживаю истинную любовь».
Он намекнул на свои чувства во время прогулки в парке в присутствии всего семейства Монтаньи, за исключением дядюшки, чье согласие также требовалось; девушка скромно отказалась связать себя обязательством, даже когда ее мать дала свое согласие на брак. «Я надеюсь,— сказала эта хорошо воспитанная jeune fille,— что мой дядя будет одного мнения с матушкой, но, пока он не вернется, позвольте мне хранить молчание».
Похоже, брак был очень счастливым и оказал благотворное влияние на нравственный облик драматурга. Как он откровенно признавался позже, «когда человек живет в мире, где устои общественной морали подточены, трудно не поддаться определенным модным порокам; убеждение, пример, соблазны тщеславия и удовольствия мешают юной душе правильно понять, что есть добро, а что — зло. Человек должен становиться мужем и отцом прежде, чем сможет оценить воздействие, оказанное этими заразительными пороками на нравы нашего общества». («Он должен думать,— язвительно замечал Сен-Ламбер{181},— что брак и отцовство изобретены специально для него».)
Спутница жизни Жан-Жака Руссо, Тереза Вассер, с которой он в конце концов сочетался браком, едва умела читать и писать, но она сделала его счастливым в супружестве, тем счастьем, которое, как говорил сам философ, не поддается описанию. «Я всегда полагал,— писал он,— что в тот день, когда я обвенчался с моей Терезой, мое нравственное существо обрело свою вторую половину». Она помогала мужу избежать катастроф, о которых он даже не подозревал, и давала ему мудрые советы. <Удовольствия нашей совместной жизни были столь просты, что могут вызвать у людей смех,— писал Руссо в своей Исповеди.— Наши прогулки в окрестностях Парижа, где я мог потратить баснословную сумму s восемь или десять су на guinguelle[210] — наши ужины у окна, во время которых чемодан служил нам столом, когда мы могли дышать свежим воздухом и с высоты четвертого этажа наблюдать за прохожими... как можно описать прелесть этой еды, состоявшей из черствого хлеба, ломтика сыра, початой бутылки вина, стоявшей перед нами, и нескольких вишен? Иногда мы засиживались за полночь... что за изысканные приправы — нежность душ, дружба, близость, доверие!»{182}
Случались счастливые браки и в мире искусства. Например, гравер Гравело{183} жил, будучи доволен своей «спокойной женой, карандашами, книгами, инструментами, несколькими друзьями и хорошим здоровьем». Письма, которые он посылал жене, когда она ненадолго уезжала в деревню навестить родителей, полны замечаний вроде: «Нет, я не думаю, что наша кошка собирается окотиться», и прочих прозаических домашних подробностей. Миге, как только отпраздновал помолвку с мадемуазель Гриуа, чуть ли не каждое утро мчался в Фуар-Сент-Овид на Вандомскую площадь, чтобы купить какую-нибудь нужную в хозяйстве вещь для будущего дома.
Что же касается народных масс, то Пуйен де Сент-Фуа отмечал, что в этом случае мужья и жены всегда разговаривали между собой так, будто они вот-вот готовы были подраться. «Однако ругани жена не боится, она привыкла к брани, слыша ее и в ссорах, и в мирной жизни, а мужа не удивляет ее грубый ответ. Только когда дело доходит до рукоприкладства, становится ясно, что ссора зашла слишком далеко, но их манера говорить уже настолько сблизила разговор с потасовкой, что удар не играет большой роли».
Однако когда эти пары танцевали на улице перед guinguettes (в которые часто зазывали молодых дворян, и не всегда с честными намерениями), их веселье вызывало у людей довольно искренний смех.
Давать приданое бедным девушкам, чтобы они могли выйти замуж, было одним из популярных в то время «добрых дел». Когда в 1751 году у Людовика XV родился сын, Париж решил отметить это событие, потратив 600 тысяч фунтов на фейерверк, но король попросил отдать эти деньги на приданое для шестисот бедных девушек. Его примеру последовала вся Франция — и во всех провинциях состоялись «групповые свадьбы».
Связи были примечательной чертой восемнадцатого столетия. Мадемуазель М. горько плакала, когда ее бросил виконт де Но-айль, ее любовник, но эти рыдания сопровождались размышлениями, типичными для той эпохи: «У меня,— всхлипывала она,— без сомнения, будет много других любовников, но я никогда не полюблю никого из них так сильно, как любила его!»
Монтескье в своих Letires persanes[211] замечал, что «муж, который желает, чтобы его супруга принадлежала только ему, можно считать, портит удовольствие обществу. Постоянство не является для французов предметом гордости. По их мнению, для мужчины обещать женщине вечно любить ее так же смешно, как утверждать, что он всегда будет счастливым или здоровым».
Брат Сенака де Мельяна сказал своей жене, что она может брать в любовники кого пожелает, «кроме принцев и лакеев», поскольку эти два крайних случая могли вызвать скандал. К примеру, связь графини де Стенвиль с актером Клервалем сочли позорной из-за разницы в их общественном положении, и это привело мужа графини в такое бешенство, что он выхлопотал lettre de cachet, обрекавшее его жену провести остаток жизни в монастыре Дочерей Святой Марии в Нанси.
