Две девицы Пьенн (читатель, вероятно, помнит романтическую историю, произошедшую с одной из их прабабушек в шестнадцатом веке), следуя семейным традициям, вышли замуж по любви. Младшая стала графиней де Шатильон, а старшая в конце концов обвенчалась с месье де Вилькье. Отец ее возлюбленного, герцог д’Омон, сопротивлялся этому браку так долго, сколько было в его силах. Он даже добился распоряжения парламента, которое предписывало запретить свадебную церемонию или, в случае если влюбленные обвенчаются тайно, объявить ее недействительной. Влюбленной паре удалось заручиться поддержкой дяди невесты, епископа Годе де Шартра. Он рассказал об их беде мадам де Ментенон, а она, в свою очередь, склонила на сторону молодых короля. Мадемуазель де Пьенн семнадцатого века оказалась счастливее своей прабабушки — ее жених остался верен ей до конца, и они поженились после многих лет настойчивых просьб и интриг, потребовавшихся, чтобы получить необходимое разрешение старших и вышестоящих.
Некоторые дочери, как мы видели, обнаруживали характер, если им посчастливилось иметь благожелательно настроенных родственников или большое приданое, с помощью которых они могли защитить себя. У мадемуазель де Пьенн был дядюшка со связями при дворе. У мадемуазель Канкрани — сила воли и деньги. Она была осиротевшей bourgeoise, которую по причине ее огромного приданого (1 750 ООО фунтов) выдали замуж за маркиза де Жевра. Властные родственники со стороны мужа сделали ее жизнь невыносимой, поэтому юная маркиза бежала от мужа, найдя приют в доме своей бабушки, и оттуда потребовала расторжения брака на том бесстыдном основании, что ее муж якобы импотент. (Другими словами, ее целью было предстать перед знаменитым congres, о котором я подробнее расскажу ниже.) Дело маркизы, переданное в ведение этого церковного трибунала, было неиссякаемым источником веселья в светских кругах, пока обеспокоенное семейство де Жевр не согласилось пойти на компромисс, чтобы положить конец столь тяжкому испытанию. В конце концов стороны пришли к соглашению, в котором оговаривалось, что маркиза будет жить с мужем отдельно от родни, что она одна должна ехать с ним, когда он отправится в свое поместье, что у нее должны быть свои лакеи, карета, прислуга и свобода уезжать и возвращаться, когда ей захочется, плюс годовое содержание в восемь тысяч фунтов (выплачиваемое лично ей) на платья и мелкие расходы.
Маркиза де Курсель, урожденная Сидония де Аенонкур, была еще одной сиротой, преждевременно повзрослевшей и сумевшей отстоять свои интересы, когда Людовик XIV потребовал ее из монастыря в Орлеане, чтобы выдать замуж за брата Кольбера{120}, Молеврие. Юная дама (ей не было и четырнадцати лет) остановилась в Отеле де Суассон, знаменитом центре волокитства, где всем заправляли графиня де Суассон и принцесса Кариньян, которые, заботясь о собственной выгоде, убеждали девушку выйти замуж за маркиза де Курселя. В брачном контракте было оговорено, что маркиз никогда не увезет жену в деревню (которую она терпеть не могла) и никогда не будет принуждать ее оставить двор (который она обожала). Сидония хорошо знала цену своим прелестям, но в конце концов она зашла слишком далеко в супружеской неверности, и муж заточил ее в Консьержери. «Я никогда не открываю глаза широко,— писала она, рисуя свой словесный портрет одному из любовников,— и это придает мне кроткий и нежный вид. Самое большое очарование моего голоса заключено в его мягкости и нежности. У меня есть всё, чтобы нравиться мужчинам». Позднее она была заключена в монастырь вместе с мадам Мазарини, но всем было ясно, что эти красавицы там долго не задержатся. Как пелось в уличной песенке:
Заточены в обитель ныне
Две нераскаянных души.
Но де Курсель и Мазарини
Для Бога слишком хороши.
Овдовев, Сидония вырвалась из своего провинциального уединения и приехала в Париж, где пустилась во все тяжкие. На упреки друзей она отвечала: «Я праздную гибель моей репутации».
Некоторые дамы вроде Сидонии начинали обнаруживать признаки цинизма, которому суждено было стать столь заметной чертой любовных отношений восемнадцатого столетия. Например, мадемуазель Симье, фрейлина Анны Австрийской, однажды получила от молодого герцога де Ларошфуко предложение, о котором он позднее сожалел. Мадемуазель возвратила герцогу свободу в обмен на шесть тысяч луидоров. Вскоре после этого она появилась в Лувре в платье, целиком сделанном из перьев (собранных у друзей, которые держали попугаев — должно быть, их в Париже в те времена было много). Обращаясь к герцогу, она торжествующе воскликнула, объясняя свой необычный наряд: «Птичка улетела, но перья остались!»
Мадемуазель де ла Мотт была не упряма, но честолюбива. Она вышла замуж за месье де Вентадура, безобразного старика, чтобы получить место при дворе. Когда в первый раз она появилась там, ей не сразу подали вожделенный табурет. Присутствовавшая при этом мадам де Севинье с насмешливым состраданием воскликнула: «Да несите же его побыстрей — она достаточно дорого за него заплатила!»
Мятежниц, однако, было мало — потому-то они и заставляли о себе говорить и писать. Большинство jeunes filles[123] воспитывались в монастырях, где роковое слово «брак» никогда не произносилось ханжами-монахинями. Мадам де Ментенон вписала свое имя в историю педагогики, настояв, чтобы ученицам ее Королевской школы в Сен-Сире, где учились двести пятьдесят обедневших девушек-дворянок, без обиняков рассказывали об этом «приличном, необходимом и опасном состоянии... Их должно приучать говорить об этом серьезно, благочестиво и даже печально, ибо замужество, даже в самом лучшем случае, приносит нам больше всего страданий. Нашим девочкам надлежит знать, что три четверти браков неудачны. Mon Dieul[124] — со всей искренностью восклицала она.— Какой добродетелью должна обладать женщина! Если бы все мужья были похожи на того, о ком я только что говорила (речь шла о муже, постоянно пренебрегавшем своей женой в течение десяти лет),— ведь когда мужа постоянно нет дома, жена, по крайней мере, свободна у себя в комнате. Но это исключительный случай. Большинство мужей являются домой не по одному разу на дню и, придя, всегда дают понять, что здесь хозяева они. Они входят с ужасным шумом, часто с немыслимой оравой друзей и приводят с собой собак, которые портят мебель. Жене приходится со всем этим мириться, ей даже не позволено закрывать окно. (Возможно, она имела в виду Людовика XIV, который всегда требовал, чтобы окна не закрывали, даже если все, кто его окружал, были простужены.) Когда муж возвращается домой поздно, жена не имеет права лечь спать, не дождавшись супруга; обедать она должна тогда, когда ему захочется,— одним словом, ее не ставят в грош».
Но мадам де Ментенон была далека от мысли о восстании против существующего порядка. Она полагала, что церковь обязывает жен мириться со множеством неудобств, причиняемых браком, и повиноваться мужьям.
Неудивительно, что шевалье де Мере{121}, признанный авторитет в области светских манер, был убежден, что немного найдется жен и мужей, которые бы не испытывали друг к другу открытой ненависти, и что «привязанность, которой хватило на пять-шесть лет, есть доказательство постоянства, достойного восхищения; желать большего — значит мечтать о несбыточном». (Он, кстати, был одним из первых, кто отстаивал идею menage a trois[125].)
Счастливые браки в высшем свете были достаточно редки, чтобы давать пищу для разговоров, и мадам де Моттвиль{122} в своих Мемуарах с восхищением писала о герцоге и герцогине Буйон-ских — все знали, что эту пару спустя годы после свадьбы связывала горячая взаимная любовь.
