— Что? — строго сказал надзиратель и спросил у Кузьмы: — Значит, утверждаешь — при тебе ничего нет?

— Изволите видеть, — сказал Кузьма.

— Постель обыщи мне, — сказал надзиратель.

Городовой скинул тюфяк с постели Кузьмы, потом подошел к кровати Ольги и полез рукой под тюфяк.

— Это моя постеля, — сказала мать и зевнула.

— Ваше благородие, — точно испугавшись, проговорил городовой и протянул надзирателю сверток.

Надзиратель быстро посмотрел бумаги и, размахивая ими перед лицом Ольги, резко крикнул:

— Твое?

Мать поднялась во весь рост.

— Вот вам святой крест, в жизни у меня этого не было, впервые вижу!

— Твое? — спросил надзиратель у Кузьмы.

— Нет! — ответил Кузьма.

— Значит, я их сюда положил, — закричал надзиратель, — так, по-вашему? — И, повернувшись к городовому, сказал: — Обоих забрать.

Когда арестованных вывели во двор, к надзирателю подбежала тетя Нюша.

— Меня берите, — кричала она, — я с ним гуляю, а не Кольчугина!.. За что ее берете, меня нужно с ним забрать!

Но надзиратель не стал с ней разговаривать.

Арестованных вели по улице, и городовые посматривали на встречных рабочих, а рабочие поглядывали на городовых.

— Живо мне, живо мне, — говорил надзиратель.

Ему, видно, хотелось поскорее уйти из поселка, где все жители города, за исключением, пожалуй, доктора, чувствовали себя неуверенно.

Степка провожал мать до самой кордегардии.

Когда он вернулся домой, Афанасий Кузьмич зашел в комнату и плотно прикрыл дверь.

— Чего, говоришь, нашли? — спросил он.

— Ага, нашли, у матери в кровати, там тысяч десять рублей было. А мать как встанет: «Вот вам святой крест, я не разбойница, я их впервые вижу». А он как крикнет: «Это твои деньги, сукин сын!» А Кузьма: «Ей-богу, не мои», — а сам весь серый какой-то.

— Так, — сказал Афанасий Кузьмич, — ясное дело, он к ней в кровать спрятал, а Ивановна не знала.

— Дядя, а кто он такой, разбойник? — спрашивал Степка. — Это он награбил? А маме что будет? Она на каторгу пойдет? А? Дядя!

— Мамка твоя ни при чем, — ответил Афанасий Кузьмич, — а про квартиранта я ничего не знаю.

— Ну да, не знаете, — сказал Степка, — на пасху вы сыну говорили: «Неужто тот самый?» А когда Авдотья вешалась, вы надзирателю сказали: «Он с лошадьми приехал», а потом ходили с ним два раза, вас бабушка Петровна по всему двору искала.

Афанасий Кузьмич начал кашлять и сердито сказал:

— Кусок дурака, вот ты кто такой…

В это время вбежала тетя Нюша и закричала:

— Знала я, знала я! Он штейгера в шахте убил… Все мне люди рассказали. Вложили его, собаку, в вагонетку, углем присыпали… Все я знала… Осиротила я тебя, Степка.

Она захныкала громким деревянным голосом, и Степка, подумав немного, заревел вместе с ней.

Афанасий Кузьмич сказал:

— Вас тут сам черт не поймет, ничего я про это не могу знать, — и ушел.

Вечером жильцы сидели на ступеньках дома и говорили об аресте Кольчугиной.

— Завтра выпустят, — говорили одни, — невинный человек.

— Ее там полгода продержать могут, мало что невинный, — говорили другие.

О Кузьме рабочие рассказывали шепотом. На заводе слышали про то, что в одном из гришинских рудников шахтеры убили штейгера, и все думали, что Кузьма и есть этот убийца.

— Повесят, это вроде политики, — сказал Пахарь, Мишкин отец.

Вальцетокарь Кондратьев пожал плечами и проговорил:

— Туда ему дорога, подлецу!

Потом вспомнили про Степку.

— А что с ним делать? — спросила Петровна, старуха Афанасия Кузьмича. — Пускай у меня пока находится, один сирота есть, второй будет.

— А зачем ему Христа ради жить? — спросил Пахарь. — Кольчугинский Степка может в заводе работать.

— Не возьмут, теперь закон против малолетних.

— Эй, какой там закон! — сказал Афанасий Кузьмич. — Ты пойди погляди: в шамотовом цехе кирпичи кто делает? А в прокатке, а на шахте, а в ламповой? Самая эта мелюзга.

— Да, — сказал Кондратьев, — завод работает на полный ход, давай только, война требует.

К сидевшим подошла тетя Нюша под руку с поляком. От нее пахло вином, она была весела по-обычному.

— Степку куда? — спросила она, прислушиваясь к разговору. — Степан Артемьича? Степан Артемьич в шахте будет работать. Нюшка Соколова все наладила. Его мой десятник устроит.

Поляк закрыл в знак согласия глаза и важно сказал:

— Ты мое слово знаешь, вот и все.

Ночью Степка перенес свой ящик на стол и вынул из него драгоценное имущество. Делалось страшно оттого, что он один в комнате, оттого, что за окном шумел и грохотал завод. Хотелось плакать.

Степка свернул из оставленной Кузьмой махорки папиросу и закурил. Красные, обжигающие крошки падали на руки, из глаз текли слезы. Он задул лампу и лег на кровать квартиранта. От махорки мутило, кружилась голова. Он плюнул на пол.

За окном стояло огромное дымное зарево, охватившее половину неба, и куски угля на столе искрились множеством огоньков.

Просто вошел Степка в суровый мир труда.

Десятник легонько толкнул его в спину.

— А ну, герой, не раздумывай.

Над шахтным копром поднимались клубы розового пара, зеленый и желтый дым полз от коксовых печей, домны гремели, и пламя над ними меркло в столкновении со светом утреннего солнца. Рев заводского гудка, протяжные вопли шахтной сирены оглушали, гнали, торопили, и сама заводская земля, взрытая и исковерканная, дрожала, точно полная нетерпения, перед началом огромного рабочего дня.

К черному копру шли шахтеры. Все они размахивали лампами, шуршали лаптями по сожженной заводской земле, почесывали голые груди и животы под рваными шахтерками.

И Степка захотел шагать, как настоящий шахтер, — зевая и помахивая лампой.

Он размахнулся лампой, и она ударилась о землю.

— Повредишь лампу — оштрафуют для первого почина, — сказал десятник.

Потом они вошли в надшахтное здание.

— Свети, свети, дурак, лампой, — сказал десятник спотыкавшемуся мальчику, — тут солнца не будет.

Они подошли к клети, и толпа затерла мальчика. Какой-то парень оступился и, желая удержаться на ногах, схватил Степку за волосы. Степка мотнул головой, рванулся. Парень рассердился:

— Ты что, вшивый, рвешься? Не видишь — человек падает!

Оробевший Степка ничего ему не ответил. В это время вынырнула клеть, люди, толкаясь, начали входить в нее. Загремели сигналы, и клеть с лязганьем помчалась вниз по стволу. Струи воды стремительно стекали по бревнам обшивки, вода тускло блестела, освещенная шахтерскими лампами. Вода мчалась быстрее, чем клеть, и начало казаться, что клеть не проваливается вниз, а уносится куда-то вверх. Степка задрал голову и увидел, что бревна обшивки остаются позади, а клеть бежит вниз, и от всей этой неразберихи начала кружиться голова, сделалось страшно.

Он хотел спросить десятника, почему происходит такая чепуха, но не услышал своего голоса — клеть скрипела, лязгала, вот-вот, казалось, она рассыплется и люди полетят вниз головой по стволу.

Клеть начала замедлять ход, пошла бесшумно, и сразу сделалось слышно, как сопят и отхаркиваются стоявшие рядом со Степкой шахтеры.

— Дядя, тут глубоко? — спросил Степка.

— Тридцать девять верст, — сказал десятник.

Степка утер нос и покачал головой.

Потом внизу показался свет, и клеть, пройдя еще несколько саженей, остановилась. Шахтеры, толкаясь, выходили на подземный рудничный двор. Десятник сказал:

— Смотри не отстань, — и шагнул в густой мрак.

Степке было легко идти по холодным и унылым продольным Заводской шахты. Там, где десятник сгибался в три погибели, мальчик проходил, даже не наклонив головы. Лампу он держал обеими руками. По дороге десятник разговаривал со Степкой:

— Ты сирота?

— Ага.

— Круглый?

Степка, подумав немного, сказал:

— Да, круглый. Тут кругом шахта?

— Кругом, — ответил десятник.