Ребята удивленно смотрели на него. Если он пьяный, то как удалось ему забраться на самый верх глеевой горы? Они поглядели вниз. Прямо под ними лежал завод — длинные корпуса, крытые железом, стеклянные стены, зиявшие во многих местах черными провалами, десятки труб… В мартеновском цехе лили сталь, и огромный корпус светился весь, точно зажженный фонарь. Сверху груды скрапа, и штабеля руды казались кучами мусора, колесо над Заводской шахтой было чуть побольше медного пятака, градирни в облаках пара походили на полуразрушенные сараи. Только черные башни домен в красных венцах огня и кауперы, наполовину закрытые желтым дымом, выглядели внушительно. Под заводским валом блестела гнилая речушка Кальмиус, а еще дальше лежала серая степь и поднимались глеевые горы шахты 4/5, восьмой Наклонной, девятой Капитальной…

Парень, певший песню, оглянулся и увидел ребят.

— Эй, барбосы, — крикнул он, — и вы по ремонту?

Ему отчего-то было весело. Парень не позволил Степке искать куски породы с отпечатками, а велел тотчас же спускаться вниз.

— Я тут наладил, — сказал он, — только спущусь, вагонетка начнет качать — вас породой зашибет.

Он захватил свой инструмент и повел их удобной дорогой. Они спускались, держась за нагретые весенним солнцем рельсы. Вдруг стальной канат, лежавший между рельсами, зашумел и начал прыгать.

— Пустили, вагончик, не утерпели, — рассмеялся парень и добавил: — Отойдите от рельсов, канатом убьет!

И они побежали вниз в грохочущем обвале камней, а мимо них, постукивая, проплыла вагонетка, и Степка с завистью посмотрел на нее: день и ночь поднимается она на вершину глеевой горы, откуда так весело и страшно смотреть на завод, поселок и огромную холмистую степь.

Внизу они отряхнулись, и веселый парень сказал им:

— Смотрите, барбосы, в другой раз не балуйте!

Потом он вдруг спросил у Степки:

— Ты где живешь?

— Вот на этой стороне…

— Семья большая?

— Не… я с матерью…

— Вот попал, — сказал парень и опять рассмеялся, наверно в десятый раз.

Он рассказал Степке, что недавно приехал работать на Заводскую и не имеет квартиры.

— Твоя матка не возьмет меня в квартиранты? — Он расспросил Степку, как найти их квартиру, обещал вечером зайти.

Обычно мать приходила с завода грязная, точно ее там целый день валяли в угле, пила воду, потом начинала топить печь, разогревать большой чугун борща. Сегодня она сказала:

— Давай, Степочка, холодных поедим. Нет моих сил печь топить.

Она выбирала ложкой то, что пожиже, оставляя Степке большие, прокрашенные свеклой картошки.

С тех пор как мать начала работать на заводе, голос стал у нее тише, она точно робела. И Степка испытывал странное чувство не то жалости, не то страха за нее.

За обедом мать рассказывала:

— Тяжелый рабочий хлеб, Степочка, ух, какой тяжелый. Бывает, не ладится с плавкой. Что начинается! Андрей Андреевич с виду тихий, а там зверь зверем… Кричит: «Давай ложку!» А я стою и не знаю, что за ложка такая. Он как кинется на меня, кулачищем машет и ругает меня, как последнюю. И жарко там, Степочка. Пьешь воду, пьешь, и все пить хочется. А когда плавку в мартыновском цехе выпускают, — вот, кажется, вспыхнешь вся и сгоришь, как смола.

— Тебе страшно, верно? — спрашивает Степка.

— Как не страшно. Так страшно — глаза закрываются. А люди ничего не боятся, прямо в огонь лезут. Это еще что. На площадке колошниковой постоял человек десять минут и падает, как пьяный.

Мать убирает посуду и ложится спать.

Какой он, Мартын этот?.. И Степка представляет себе чернобородого, с всклокоченной головой мужика, в руках у него окровавленный тонкий ножик, как у Лукьяныча.

На дворе поют девочки. Особенно старается Людка, вторая сестра Мишки Пахаря. Степка выглядывает в окно. Людка сидит на ступеньках; рот у нее круглый, глаза тоже округлились от напряжения.

— «Научу тебя с пеленок презирать мужчин…» — тоненьким голосом поет она.

«Пойти, что ли, подергать ее за косу?» Но после разговора с матерью он себя чувствует большим, точно и он работает на заводе, возле жарких мартеновских печей.

Степка садится перед большим деревянным ящиком и принимается раскладывать на полу свои богатства. Здесь десятки различных предметов: осколки тарелок, половинка красного коралла с желобком посредине, рюмка без ножки, пуговицы. Но все эти предметы уже мало интересуют Степку. Их он собирал, когда был совсем маленьким. Теперь Степку тянет к другому. Часами может бродить он под заводским валом, раскапывать шлак.

Белый кусок известняка, фиолетовая марганцевая руда, осколок кремня, найденный на полотне железной дороги… Какое различие цветов, поверхности, веса!

Степка тихонько гладит пальцами черный кусок угля с сетчатым отпечатком листа. Потом он берет его в руки, нюхает и прикладывает к щеке.

Он не заметил, как скрипнула дверь и в комнату вошел человек, посмотрел на спящую, подмигнул кому-то веселым карим глазом и тихо спросил:

— Это матка твоя спит?

Степка испуганно прикрыл руками лежавшее на полу богатство и оглянулся. Над ним стоял парень с глеевой горы.

— Моя, — ответил Степка.

— Она в заводе, что ли, работает?

— Да-а…

— Ладно, я после приду, пускай себе спит.

— Ма-а-м! — громко крикнул Степка; ему захотелось, чтобы веселый парень поселился в их комнате.

Мать проснулась сердитая, долго не понимала, чего от нее хотят, и, зевая, говорила:

— Ну чего, какая квартира?

Наконец она стала соображать, внимательно посмотрела на веселого парня и спросила:

— А паспорт у тебя есть?

— Паспорт? Сколько хочешь, — сказал парень и полез в карман. — Вот он… пожалуйста… Каченко Кузьма Сергеевич…

— Ладно, — сказала мать, — вот здесь постель поставишь. Мы три рубля платим, будешь третью часть давать…

Она, видно, научилась от отца: когда нужно было решать что-нибудь, помолчит, а потом скажет медленно, веско.

На следующий день Кузьма принес свой сундучок, поставил под кровать, оглядел комнату, стены и сказал:

— Вот это квартирка… это да… — и, погладив Степку по голове, добавил: — Я в такой квартире жил — собака в ней жить не стала бы!

Они вышли на двор и сели на ступеньки.

— Ты где работаешь? — спросил Степка.

— Я литейщик, — сказал Кузьма, — а сейчас по слесарному работаю, по шахтному ремонту: лебедки, скажем, камероны, трубы, — по ремонту, словом…

— А зарабатываешь сколько?

— Ты вроде мамаши своей, серьезный, — рассмеялся Кузьма. — Зарабатываю, брат, много.

Через двор к дому шла тетя Нюша.

— А ну, барин, дай пройти, — сказала она и, поднимаясь по ступенькам, толкнула Кузьму.

Он покачал головой и спросил шепотом:

— Это кто?

— Нюшка, — тоже шепотом ответил Степка.

— Замужняя?

— Нет. Она сиделка в больнице… С поляком одним гуляет…

В это время на крыльцо вышла мать.

— Степа, — сказала она, — побеги по воду.

— Давай я схожу, — сказал Кузьма и, подхватив ведро, пошел быстрой, легкой походкой к колодцу.

Наступила пасха. На три праздничных дня завод останавливался почти целиком. Стояли не только подсобные цехи, но и основные: мелкосортный прокат, рельсопрокатный, плитопрокатный, частично останавливались мартеновские, не работал котельный. Продолжали работать только доменный (задутая домна работала беспрерывно, пока не становилась на капитальный ремонт), воздуходувки и электрическая станция.

Не работала и Заводская шахта. Существовал неизвестно кем установленный хороший обычай: на пасху поднимали из шахты лошадей, и они три дня паслись, праздновали воскресение Христа. Потом их снова опускали на год под землю.

В страстную субботу Степка пошел с матерью в церковь. В темноте к городу шли рабочие, бабы, дети. Степкина мать держала в руке белый узелок, в нем лежал десяток крашеных яиц. Мать глядела на шагавших рядом баб и вздыхала: бабы несли большие узлы с высокими куличами. Возле церкви, на вымощенной плитами площади, стояла огромная толпа. Люди сгрудились вокруг церкви, пробиться внутрь было нельзя. Мать подняла Степку на руки, и он увидел через открытые высокие двери священника в расшитой золотом одежде. Мать шепотом сказала: