— Не знаю.

Степка тоже в это время думал о дяде Василии. Непонятно и удивительно было ему, как это рождался ребенок, отец которого умер много месяцев назад. Может быть, он родится наполовину живой, наполовину неживой?

— Ты не знаешь, я вот знаю, — сказал Яков. Он потер ладонью щеки. — Побриться бы мне надо, ей-богу, рубаху сменить, а то чисто зверь какой.

— Это верно, — согласился дед Платон, — побриться тебе можно.

Дом с занавешенными окнами казался таинственным, что-то необычайное и важное творилось в нем. Вдали шумел завод, ветер несся по улицам поселка, вздымая огромные тучи серой пыли, все шумело и двигалось. И один лишь белый домик, затаившись, молчал, освещенный лучами заходящего солнца.

Степка вошел в мастерскую. Здесь тоже было тихо. Остывший горн, наковальня, железные полосы, лежавшие на полу, — все терпеливо прислушивалось к тому, что творилось в доме. Вот такое же тревожное молчание было в весеннем лесу, когда небо, земля и солнце участвовали в рождении новой жизни деревьев и трав. Степка снова вышел во двор. Солнце садилось. Дым над заводом окрасился в бледно-розовый цвет, облака казались клубами огня, оторвавшегося от домен. Вся западная сторона неба окрасилась множеством цветов — веселой, легкой зеленью, янтарем, красной медью, темной рудой, мрачным синим свинцом. На земле уже лежала вечерняя тень.

Дед Платон и Яков все так же сидели на скамейке и молчали. Дед глядел на небо, на землю, посматривал в окна, глаза его и губы улыбались.

Вдруг открылась дверь, и на порог вышла бабка.

— Яша, у Василия сын родился, — сказала она и всхлипнула.

Из открытой двери слышался голос Марфы:

— Ну, чего ревешь? Вот дура, прости господи. Живого человека на свет родила… Чего же реветь?.. Тебе радоваться надо.

Степка, вытягивая шею, полный смущения и любопытства, зашел в комнату. Он подошел к кровати. Вид матери поразил его. Она лежала совсем молодая, белолицая, сонная, и рядом с ней лежал ребеночек, сине-красный, мятый, противный.

— Что, мастер? — громко, точно пьяная, спросила Марфа.

Степка шумно вздохнул и спросил:

— Мама, а кому он больше брат — мне или Лидке?

— Тебе, тебе, сынок, — прошамкала размякшая от сладкой печали бабка.

На следующий день Степка все время бегал из мастерской в комнату смотреть на ребеночка. Мальчик был жалкий, смешной. У Степки проходила дрожь по телу, когда он касался пальцами маленькой пушистой головки.

— Чего ты его щупаешь? Нашел себе цацку? — говорила мать и отводила Степкину руку.

— Эй, ты, погляди-ка сюда, — говорил Степка и вертел перед глазами новорожденного белый камень.

Неразумный младенец ничего не видел, ничего не слышал, ничего не понимал.

«Он какой-то совсем дурак», — думал Степка. Но когда мать спросила: «Что, хороший он мальчик?» — Степка кивнул головой и сказал: «Да, очень хороший».

Он видел, что с матерью делалось что-то неладное. Она то хмурилась, то всхлипывала, то подолгу, сурово сузив черные глаза, смотрела на новорожденного. А иногда она улыбалась ему такой улыбкой, что у Степки просыпалось тревожнее и враждебное чувство: неужели мать так сразу разлюбила его?

В этот день работа шла совсем плохо — Марфа часто уходила в комнату к Ольге. Раздувая мехи, Степка думал о новорожденном: скоро ли он начнет ходить, какое имя ему дадут, жалел его.

— Эй, а Марфа где? — окликнул его чей-то голос.

Это был запальщик. Степка глотнул воздух и сказал:

— Она в комнату пошла. Позвать?

— Нет, зачем, я подожду, — сказал запальщик и сел на деревянный чурбанчик возле наковальни.

Степка качал мехи, а запальщик поглядывал на него.

— Что, потеешь? — спросил он.

— Нет, — ответил Степка и спросил: — Дядя Звонков, а где теперь Кузьма находится?

— Кузьма? — удивился запальщик. — А ты разве знаешь его?

— Знаю, он у нас квартирантом был.

— Верно. Ты ведь Кольчугинский?

— Да, Кольчугинский. — Он подумал и добавил: — А мать вчера родила.

— Ну?

Степка хотел рассказать, как это случилось, но Звонков перебил его:

— Ты, значит, Кузьму знаешь?

— Конечно, знаю. А он где?

— Где?.. Да тут, недалеко.

Степка собрался подробно расспросить запальщика про жестяные коробки, но не успел — в мастерскую вернулась Марфа. Она начала жаловаться, что для такого дела нужно двое мужчин, а она одна никак не может управиться.

— Что ж, — сказал запальщик, — о чем тут разговор.

— Такая глупая работа, — сказала Марфа, — даже делать не хочется! Кузня моя ни к черту, одна смехота.

Ночью Степка проснулся, зевая и протирая кулаками глаза, вышел в сени. Там он загремел мусорным ведром, и мать из комнаты сердито сказала:

— Тише, ты.

— Я очень тихо, — шепотом сказал Степка и сам на себя зашипел.

Наружная дверь была полуоткрыта, и он вышел во двор. Сперва ему сделалось страшно темноты, но глаза тут же начали различать зарево завода; розовый дым из десятков труб извилистыми тропинками быстро бежал к небу.

Из мастерской были слышны голоса. Возле горна стояли два человека, Степка никогда не видел их раньше. Марфа, держа в руках молоток, стояла подле наковальни. Степка подошел ближе! Лица дядек, стоявших возле горна, казались темно-красными.

— Это что за один? — спросил длиннолицый человек, указывая на Степку.

— Это главный слесарь Юза, — ответила Марфа.

— Что ж, дунем? — сказал второй, качавший мехи.

Никогда Степка не видел такой веселой работы. Искры так и летели из-под молотков Марфы и длиннолицего, в очередь ударявших по раскаленной железной палке. Раз-раз, раз-раз — били молоты. Степке казалось, что это работает один человек, у которого четыре быстрых, сильных руки.

«Ну что?» — казалось, говорила после каждого удара Марфа, мельком глядя на длиннолицего.

«Ну и что?» — быстрым, задорным взглядом отвечал длиннолицый.

А удары так и сыпались — частые, меткие, сильные.

Вдруг длиннолицый проговорил:

— А ей-богу, я устал, — и вытер рукавом потный лоб.

— Что ж, покурите, — сказала Марфа.

Рабочие сели на землю и закурили.

В это время в мастерскую вошла мать, держа на руках ребенка.

— Ты что поднялась? — сердито спросила Марфа.

— Душно в комнате очень, — ответила мать, — никак не засну.

Один из рабочих тихонько запел, второй сразу в голос подтянул. Они, видно, были друзьями и часто пели вместе, — очень складно и красиво получалась у них песня,

А вскоре снова заскрипели мехи и застучали молоты.

Никаких особенных событий не произошло этой ночью, но она навсегда запомнилась мальчику. И потом, уже взрослым человеком, он вспоминал грозное красное небо, мать, державшую на руках спящего брата, двух людей, чьих имен никто не помнит, ковавших железные пики для боевой дружины, их шутки, пение; вспомнил, как с первым гудком они, накинув на сутулые плечи пиджаки, шли к заводу.

Рождение брата принесло Степке немало хлопот и неприятностей. На четвертый день после родов мать пошла на работу. Каждый раз, когда бабка уходила в город на базар или выносила на улицу корзину с семечками, она просовывала голову в двери мастерской и говорила:

— Степка, зайдешь после в комнату.

Мальчика окрестили Павлом, и Степку обижало, что взрослые называли его полным именем: «Павел спит», «Павел разгулялся», «Павел уделался».

Когда у Павла болел живот, приходилось носить его на руках, бегать с ним по комнате, путаясь ногами в волочащемся по полу одеяле.

К счастью, бабка боялась, как бы Степка не повредил младенца, и старалась не отлучаться из дому.

Осенью Павел заболел поносом. За несколько недель он совсем высох, ручки и ножки сделались тонкими и бессильными.

Все вздыхали и качали головами, глядя на него, а мать целыми вечерами не произносила ни слова и даже не глядела на Степку. Она ходила по комнате и качала Павла на руках, всматриваясь в похудевшее личико мальчика. Днем, когда бабка ушла, Марфа послала Степку в комнату.