— Тихо там очень, все время спать хочется.

— Ну и все?

— Ну и все.

Он взял оставленную Сережей книгу и начал всматриваться в страницу. Куда пошел дяденька, увидевши следы босых ног на песке? Он погладил страницу, подул на нее.

Постепенно неловкость между мальчиками, прошла, они разговаривали уже без посредничества книг и вещей.

— Ты чем будешь? — спрашивал Сережа и, не доле давшись ответа, говорил: — А я… знаешь чем — революционером.

— Это что? — удивился Степка.

— Буду против царя, ты только не говори, за это в тюрьму сажают; папа, когда был студентом, целый год сидел в тюрьме. Вот я вырасту и тоже буду против царей.

Степка тихо спросил:

— Ты, значит, запальщика с западного крыла знаешь?

— Какого крыла? — удивился Сережа; и Степка сразу понял, что Сережа ничего не знает про запальщика.

Потом Сережа совсем уже таинственно спросил у Степки:

— Может быть, ты куришь? Я папирос могу принести.

— У отца украдешь?

— Нет, просто без спроса.

Сережа ушел. Степка тотчас подбежал к столу, схватил камень и поднес его к глазам. Да, все тот же лунный туман стоял в камне.

Степка положил камень в карман. Все вещи в злорадном молчании, казалось, следили за ним. Он вздохнул, вынул камень, прижал его, прощаясь, к щеке и положил на стол, а через мгновение камень снова был в его руках.

В это время пришел запыхавшийся Сережа.

— О, табачок турецкий! — сказал Степка.

Они оба закурили, все время поглядывая на дверь.

— Ты затягивайся, носом, носом выпускай, а так только табак портишь, — говорил Степка; и Сережа, широко разевая рот, старался курить по-взрослому.

— Ты не думай, — кашляя, говорил он, — я уже раз десять курил, наверно.

Мальчики поглядывали друг на друга совсем уже ласковыми глазами.

— Слушай, — вдруг сказал Степка. — Знаешь, что я скажу?

— Не знаю.

— Правда, не знаешь?

— Честное слово, нет.

— Тогда, знаешь что, дай мне этот камень, — сказал Степка дрогнувшим голосом.

— Ого, ты хитрый.

— Нет, ты обменяй или продай, я в получку тебе отдам, я даром не прошу.

Сережа посмотрел на Степку, потом на камень, потом снова на Степку и, задохнувшись от волнения и чувства своей доброты, сказал:

— Бери, пожалуйста, даром бери, — и, должно быть продолжая чувствовать себя собственником уже не принадлежавшей ему вещи, добавил: — Только смотри не потеряй его, он страшно редкий, папа купил его у одного больного.

В это время открылась дверь и вошла маленькая толстая старушка в черном платье с белым воротничком.

— Бабушка, — протяжно сказал растерявшийся Сережа и выпустил из ноздрей клубы дыма.

Старушка, оторопев, сказала:

— Это что за новости? — и вдруг закричала: — Мура, сюда, скорей! Мура!

Прибежала докторша.

— Полюбуйся, полюбуйся, плоды вашего воспитания. Курит… курит… Несчастный ребенок — растет такой же выродок, как его отец… — говорила старуха.

Она вырвала у Сережи папиросу, лицо ее стало ярко-красным.

— Не волнуйся, мамочка, — просительно говорила докторша. — Зачем же так волноваться…

— Пусть он прополощет горло, ведь у него горло полно никотина! — кричала старуха. — А этого немедленно уведите на кухню!

— Сама убирайся на кухню! — вдруг закричал Сережа и затопал ногами.

Степка крепко сжал камень в руке и озирался, куда бы удрать, — проклятая старушка стояла перед самой дверью.

Он думал, что Сережу, облаявшего бабушку, тотчас же начнут пороть, и очень удивился, когда старуха обняла внука и жалобно проговорила:

— Он отравлен, отравлен… его нужно вывести на воздух.

Кухарка Наталья увела Степку на кухню. Пока Степка пил чай, Наталья рассказывала про свою судьбу: она приехала из деревни, неподалеку от Юзовки, мужа ее убили на войне, и вот она уже полгода живет в кухарках.

— Люди они хорошие, — убеждала она Степку. — Барин сам — тот прямо очень хороший, простой, веселый такой.

Степка тоже обстоятельно рассказал ей про все новости, про тетю Нюшу и новых соседей.

Он все время озирался на дверь, ему казалось, что вот-вот придет в кухню бабушка и отнимет у него камень. Пришла докторша и долго выговаривала Степке.

— Ведь это очень вредно, — говорила она. — Если ты немедленно не бросишь куренья, ты весь исчахнешь и умрешь от чахотки.

Степка не поверил ей, но Наталья ему делала за спиной докторши знаки: «Молчи, молчи, дай ей поговорить». Потом докторша сказала:

— Когда будете кормить его обедом, хорошенько вымойте ему руки.

Она ушла, и Степка немного успокоился: о камне, видно, докторша не знала.

— Мученье с этими руками, — сказала Наталья. — Боятся они дизентерии и вот: уходят — руки моют, приходят — снова руки моют.

После обеда Наталья, понесла в комнату огромный серебряный самовар, а вернулась, неся Степкину шапку.

— Барин тебя зовет, — сказала она, — сейчас на визиты поедет.

Доктор пил чай, раскачиваясь на стуле. Кухарка загремела подносом. Доктор сделал плачущее лицо, замахал руками:

— Тише, у Марьи Дмитриевны мигрень.

Он допил чай, взял Степку за руку и повел его к дверям. Степка чувствовал, что доктор торопится увести его. И самим Степкой овладела тревога. Он шел по комнатам, бесшумно ступая и оглядываясь; такое чувство было у него, когда он украл в лавке яблоко и тихо уходил, ожидая, что вот-вот его настигнет Бутиха.

Когда пролетка задребезжала по круглым камням мостовой, доктор успокоился, обнял Степку за плечи и сказал:

— Вот, брат, какие дела. Что ж, крепкий у меня табачок?

— Не знаю, я вашего табака не трогал.

Доктор рассмеялся.

— Ах, шахтер, шахтер, ты тертый парень.

Он высадил Степку возле дома.

— Смотри, шахтер, не болей, руки мой почаще! — крикнул он на прощанье.

Только прибежав домой, Стенка по-настоящему почувствовал себя хозяином камня.

За столом вместе с матерью сидел Гомонов, отец лохматой девочки. Мальчик прошел к своему ящику и, сев на корточки, вытащил камень. Здесь, в темной комнате, в сравнении с пластинками угля, шлаком и коксом, прозрачный камень был особенно хорош. У Степки руки похолодели от восторга.

— Степка! — позвала мать. — Ты что это с людьми не здороваешься? Загордился?

— Здравствуйте, — пробурчал Степка, продолжая глядеть в ящик.

Когда гость ушел, мать начала расспрашивать:

— Как тебя угощали у доктора? В комнатах обедал или в кухне?

— В кухне, — сказал Степка и, взглянув на усмехающуюся мать, вдруг почувствовал обиду.

— А мальчик какой у них?

— Мальчик очень хороший, только он не в себе.

— Как не в себе? — удивилась мать.

— Сильно сумасшедший какой-то, — сказал Степка, — Они все такие, только сам доктор хитрый.

Вдруг мать вышла замуж. Накануне она ходила на кладбище. Пришла заплаканная, добрая, искоса глядя на Степку, сказала:

— Я, Степа, замуж выхожу.

И сразу рассердилась, начала грохотать, перекладывать вещи в сундуке, выгнала Степку на улицу.

В день свадьбы он ушел с мальчиками в степь ловить на смолку тарантулов. Лов был удачен. Мишка Пахарь извлек из норы паучину, настоящего медведя. Медведь так яростно накидывался на других тарантулов, что ребятам делалось жутко. Прямо-таки нельзя было смотреть, как он боком шел на толстых проволочных ногах, глаза его горели подлым, гнилым огнем. Оттого ли, что Степку перегрело солнце, оттого ли, что у него все время холодело нутро от ужасных паучьих смертей, оттого ли, что где-то беспокойно шевелилась мысль о матери, — от всего ли этого вместе, но к вечеру он совсем ошалел. Глаза блестели, лицо было красно, он кричал больше всех, всячески задерживал мальчиков, собиравшихся идти домой, предлагая все новые затеи. В конце концов они развели костер и остались в степи до ночи. Лепестки пламени тянулись к небу, искры блестели в мутной колонне сиреневого дыма, и тени волновались на земле.