На обратном пути Степка остановился возле большой толпы, собравшейся у церкви. Какой-то человек говорил глуховатым голосом, размахивая картузом по воздуху:
— Братцы, ночью около синагоги нашли мешок, а в нем младенец, зарезанный и весь залитый кровью. Всякий может пойти посмотреть — в полицейской части, у пристава, находится этот мешок…
Степка жадно слушал страшный рассказ. Лицо говорившего казалось ему знакомым. И мальчик вдруг узнал человека, избившего его в день первой забастовки.
На следующий день мать вернулась домой до гудка. Не заходя в комнату посмотреть Павла, она прошла прямо в мастерскую, и Марфа вместе со Степкой одновременно оставили работу, лишь только взглянули на ее лицо.
— Ты что? Что с тобой? — спросила Марфа.
— Марфа, что на свете делается?.. Живых людей в печь бросают! — крикнула мать.
— Каких людей? Куда? Что? — спрашивала Марфа,
— Вот этими глазами видела, вот этими глазами!
Мать заплакала, потом напилась воды утерла лицо платком и, всхлипывая, начала рассказывать:
— Пришла утром в цех, стала на работу. Ну, как всегда. Только смотрю — народу у нас много; все точно на смену вышли, а без дела ходят. Что такое? А тут ко мне Пахарь подошел, он теперь помощником сталевара, на второй печи, и тихо так спрашивает: «Узнаешь вот этого?» — «Нет», — говорю. «Как же, говорит, он каждый день в проходной обыскивает». Глянула — он, верно. Одет по-рабочему, весь драный, только по рукам и можно признать. «Что такое?» — думаю. А тут, к плавке, из будки своей мастер выходит — крестный Степкин. Я его спрашиваю: «Андрей Андреич, что за люди?» А он: «Ты, говорит, свое дело знаешь?» — «Знаю». — «Какое твое дело?» — «Ну как какое? Известняк к печам подвозить». — «Вот исполняй его, а остальное тебя не касается». Выпустили печь, сталь по изложницам разливают. Слышим: сильный шум, крики во дворе. Тут все работу кинули, из цеха бежим. Смотрим, через двор народ идет, городские все больше. Флаг красный, поют, кричат: «Товарищи, идите с нами!» Они забор разобрали и прямо в завод… Вот тут-то и пошло.
Мать, успокоившаяся немного, снова взволновалась и начала громко всхлипывать:
— Вот тут-то и пошло… Эти как выбегут, они во всех цехах. «Бей их! — кричат. — Жиды ребенка зарезали… В печи их кидай!..» Такое пошло, господи боже ты мой!.. Народ потерялся… Одни этих отбивают. А в рельсопрокатном, знаешь, Гусев, Краснов — мужики семипудовые, что в стеклянных домиках… А они, господи, мальчики, девочки, чуть побольше Степки… к нам в цех забежали… А их в канаву, на изложницы, а ведь только плавку дали… Еще светятся… Господи… Крик-то, крик какой! Наш сталевар как бросится: «Злодеи, что делаете?» Лом схватил. Так его из револьвера… Господи… Пахарю морду в кровь разбили. Вот этими глазами я все видела…
До вечера мимо дома проходили растерянные люди, рассказывая о страшном дне. Прибегала Пахариха одолжить у Марфы денег и, плача, рассказывала, что Пахарю выбили передние зубы, он так опух — глаз не видно.
Степка слушал рассказы знакомых. Ему хотелось пойти к заводу, посмотреть, послушать, но мать грозно крикнула на него:
— Штаны сниму, веревкой, как собаку, привяжу!
Поздно вечером вернулся из города Яков. Он вытащил из сумки женские шевровые ботинки, два шерстяных платка и веселым голосом рассказывал:
— Погром пошел, на всех линиях жидов бьют, особенно на Четвертой, дом зажгли… Лафа: вино в трактирах без денег отпускают. Много вещей люди взяли.
Дед Платон, глядя на веселого Якова, покачал головой и сказал:
— Мелешь ты, Яша…
И Марфа Сергеевна сказала:
— Гуляй, Федул, пока ветер не подул. Верно, мелешь, точно тебе не ноги, а голову оторвало…
— Но, ладно, не гавкай тут на меня, — крикнул Яков и замахнулся кулаком. Он был совсем пьяный.
А перед тем как ложиться спать, мать совершенно расстроилась и впервые за все время поругалась с Марфой.
— Марфа, — вдруг проговорила она, — я тебе что скажу.
— Что?
— Не хочу, чтобы мальчишка в эти дела путался, звонковские.
— А что ему — что кастрюли, что это! Не ему отвечать.
— Ему все одно, а мне нет! — крикнула мать. — Одно душегубство от всего этого.
— А ну тебя, — сказала Марфа и махнула рукой.
— Слышишь, Марфа, — тихо, задыхаясь от волнения, сказала мать, — я ему руки поломаю, если увижу…
— Ты что, очумела, что ли, — закричала Марфа. — Я бы мертвых подняла! Ах ты, ей-богу, почумели все.
— Вот я тебе сказала, — повторила мать.
XVIII
Доктор оказался прав. С приходом холодов Павел начал поправляться. Бабка считала, что Павла отпросили у бога молитвами, мать тоже думала так.
Когда выпал первый снег, Степка вынес Павла на улицу и показал ему зиму. Павел очень удивился, начал пялить глаза, потом вдруг залопотал и стал подскакивать, тянуться к белым пампушкам, выросшим на воротах. Бог весть что ему показалось, может быть, он принял всю эту зимнюю белизну за молоко.
— Это снег, ты не думай, дурак, — сказал Степка.
Вскоре снег начал быстро темнеть, а к концу дня он сделался совсем черным — завод и окрестные шахты надышали на него угольной пылью. Печально и строго глядела земля, покрытая черным снегом.
Перед самым гудком в дверь кто-то постучал и, не дожидаясь ответа, вошел в сени. Степка слышал, как вошедший стучал сапожищами, сбивал снег.
— Эй, кто там? — сердитым басом крикнул Степка. Он был один с Павлом.
В комнату вошел высокий парень. Он потер руки, осмотрелся и спросил:
— Ты будешь Степа, а?
— Да, — ответил Степка и вспомнил: этот парень приносил летом листы жести.
Парень посмотрел на болтавшего ногами Павла и спросил:
— Звонкова ты знаешь?
— Знаю, да.
— Сходи к нему вечером, велел тебе.
Вечером Степка пришел к запальщику. Звонков пил чай. На столе стоял огромный медный чайник, а рядом лежал кусок сахару.
— Пришел, герой, — сказал запальщик.
Гревшаяся у печки женщина вздохнула и пошла в кухню.
Сердце Степки бешено билось: вот оно, пришло время, боевая дружина пустит в ход пики и револьверы. И в то же время мальчик опасался, как бы все не обернулось по-иному. Может быть, запальщик велит передать Марфе долг или даст пшенной крупы и скажет: «Отнеси бабке, пусть кашу сварит».
— Что ж, — сказал запальщик, — садись, чаю можно тебе налить, да угостить нечем.
Степка сел и, зевнув от волнения, спросил:
— А у вас тут еще девочка была…
— Померла девочка, — сказал запальщик, — в эту осень.
Он покашлял, поморщился и, поперхнувшись кипятком, сказал:
— Ты, значит, Кузьму знаешь?
— Знаю.
— Вот он сейчас в Горловке находится, понимаешь. Я письмо тебе дам, а ты отвезешь и в личные его руки отдашь. Можешь в Горловку поехать?
— Могу, — сказал Степка и глотнул слюну.
В голове враз появилось множество вопросов. Как ехать в Горловку? Где взять денег? Как найти там Кузьму? Сказать матери или тайно удрать из дому?..
Но вопросов задавать не пришлось. Звонков все ему объяснил сам. Он отпорол подкладку в Степкином картузе, вложил под нее письмо, отсчитал три рублевых бумажки. (Степка удивился, почему, имея столько денег, запальщик ужинал без хлеба.)
— Значит, так, — сказал запальщик, — с утра прямо пойдешь на станцию и за день справишься. Ночью сможешь обратно выехать.
Он простился со Степкой за руку, как со взрослым.
Как долго тянулась эта ночь! Степка сидел на печке и дремал. То и дело он просыпался и хватался за картуз; мальчик не снимал его с головы.
Утром Степка начал собираться в дорогу. Он спрятал под кровать деревянные коньки, подбитые проволокой, внес в мастерскую санки. Стеклянный камень, подаренный Сережкой, он завернул в тряпочку и поглубже запихнул в карман вместе с рублями, данными ему запальщиком… Потом он надел ватник, обвязался по уши материнским полушалком и сунул за пазуху кусок хлеба. Собирался он обстоятельно, неторопливо, но в ногах чувствовал такую стрельбу, что хотелось взвизгнуть и побежать во всю мочь.