— Папочка, папочка… — и целовал отца.

Бахмутский говорил негромко:

— Ребята мои дорогие, вот мы и увиделись, ребята мои дорогие…

Он казался спокойным, но это, видимо, было внешнее спокойствие. Он почему-то не выпускал из рук тяжелого чемодана и, стоя посредине комнаты, все повторял:

— Ребята мои дорогие, ребята мои дорогие…

Сергей смотрел на него, весь захваченный поэзией этого ночного возвращения, очарованный и побежденный видом странника, пришедшего в дом. Он не мог понять своего чувства, но невольно слезы подкатывали к горлу, и ему хотелось подойти к Бахмутскому, поклониться и обнять его. В мозгу вертелись отрывки некрасовских стихов: «…Сын пред отцом преклонился…», хотя черноволосый плечистый Бахмутский совсем не походил на старика, которому сын обмывал ноги. Сергей вдруг увидел, как резко изменилось выражение лица Бахмутского, как он выпустил из рук чемодан и поспешно шагнул вперед, и Сергей невольно повернулся в ту сторону, куда глядел Бахмутский. У двери стояла Анна Михайловна; она была одета и причесана, словно уже собралась в гимназию давать уроки, и вся она казалась такой же, какой видел ее Сергей каждый день. Лишь лицо ее было так бледно, что невольно хотелось поддержать ее.

— Аня, — сказал Бахмутский, — дорогая моя… Аня.

И они обнялись.

Губы Бахмутского дрожали.

— Вот я и пришел, и сколько седых волос, и какие ребята молодцы, ты их ведь вырастила, ты… — говорил он.

— Почему не писал, что с тобой было? Каким образом, так вдруг, без телеграммы!.. Да сними ты пальто, — говорила она и, глядя в его лицо жадными, страдающими и счастливыми глазами, повторяла, проводя рукой по лбу: — Нет, нет, этого не может быть, — и вдруг, убеждаясь в действительности своего счастья, обнимала мужа и плакала, всматриваясь в его лицо.

И долго все они — точно во сне — смеялись, говорили, бестолково переходя с места на место, садились и снова вставали, ходили все вместе на кухню ставить самовар, но тут же забыв, для чего выходили, возвращались в комнату и снова, смеясь, перебивая друг друга, не слушая, говорили отрывочные слова. Уже в окне появился свет утра, безоблачное осеннее небо окрасилось холодной, ясной синевой, и громко, нарушая тишину безмолвного сада, закричали и засуетились воробьи, а Бахмутский все еще не снял пальто, и чемодан его по-прежнему лежал на боку посредине комнаты.

Постучала в дверь молочница, и Гриша, подставляя под жестяную кружку большую кастрюлю, говорил:

— Ночью папа приехал, пять кварт сегодня давайте, ему поправляться нужно.

Старуха молочница, знавшая семью Анны Михайловны уже много лет, перекрестилась и сказала:

— Що вы кажэтэ! Ну, слава богу! — и, наливая глухо булькающее молоко, покрытое белой, точно мыльной пеной, добавила: — Нэхай пьють на здоровье, молоко дужэ гарнэ, масло, а нэ молоко.

Пили чай.

Анна Михайловна спросила снова:

— Почему ты не писал? Отчего так внезапно?

— Да я не внезапно, я уже около месяца в Европейской России, — сказал Бахмутский.

— И не написал?

— Было маленькое обстоятельство.

— И ты мог месяц… — воскликнула Поля. — И хоть на часок не приехал повидаться?

Бахмутский обнял ее за плечи и сказал:

— Прости, Поленька, своего блудного отца…

— Но теперь ты хоть надолго к нам, насовсем? — спрашивала Поля.

— Вот тебе раз! Не успел я приехать, а ты уже спрашиваешь, когда я уеду, — отшучиваясь, отвечал он.

— Не нужно об этом, — сказала Анна Михайловна.

— Я не пойду в гимназию! — вдруг решительно сказала Поля. — Пропущу — и все, а завтра воскресенье.

— Для меня этот вопрос уже решен давно, — сказал Гриша.

— А мне нельзя пропускать, — сказала Анна Михайловна, — но я скоро вернусь… Ах, какая жизнь, какая жизнь…

— А у вас тут все по-прежнему? — усмехаясь, спросил Бахмутский. — Спивают песни под управлением Софьи Андреевны?

Сергею тоже не хотелось уходить. Этот ласковый, сильный и насмешливый человек, о котором столько рассказывали, очень привлекал его.

Но Сергей боялся, что его присутствие будет стеснять, и, хотя до начала лекции оставалось много времени, начал собираться в университет. Пока он одевался, Гриша громко и сердито сказал:

— Вообще мне надоела гимназия, я хочу с головой уйти в революционное движение.

— Конечно, дурной пример заразителен, — сказала Анна Михайловна, с улыбкой переводя глаза с сына на мужа.

— Нет уж, дорогой мой, — серьезно сказал Бахмутский, — кончай раньше гимназию.

— Ну вот, и это ты говоришь, — удивленно произнес Гриша.

Подымаясь по Владимирской улице, Сергей снова и снова думал о Бахмутском. «Да, вот душевная сила! — думал он. — Но мне нужно быть еще выше. — И, мысленно споря с Бахмутский, он говорил: — Да, да, конечно, ваша точка зрения широка и прекрасна, и я преклоняюсь перед вами. Больше того: я сегодня позавидовал вам, вашей судьбе. Но вот что я имею вам сказать: вы боретесь за общественное производство, за социалистическое распределение жизненных благ… и, несомненно, вы добьетесь этого: голод, нищета, болезни, непосильный труд — все это уничтожится. И вы думаете, что люди будут сидеть в благоухающих садах, изучать астрономию и играть на скрипках? Нет, нет, в этом ваша ошибка. Призраки несчастий, еще более грозных, чем те, которые вы побороли, встанут перед человечеством. Смерть! Во всей своей остроте, не замаскированные материальными несчастьями выдвинутся проклятые, вечные философские вопросы. Они станут реальней борьбы за хлеб! Встанет страшное противоречие между разумом, всепроникающим, всепознающим, и жалкой временной оболочкой, несущей его! Абрам Яковлевич! Видите, ваша точка зрения широка, но моя еще шире. Что же делать, спрашиваете вы?»

Он шел, рассуждая с самим собой, и прохожие посмеивались, оглядывая жестикулировавшего студента.

Неожиданно он остановился перед высоким худым человеком в синих очках. Человек стоял, опираясь спиной о каштановое дерево, и беззвучно шевелил губами; на груди его была картонная дощечка с надписью: «Помогите слепому».

Сергей пошарил в кармане, отыскивая мелочь, и нащупал сторублевку, данную ему вчера вечером Николаем Дмитриевичем.

«Какая гадость! — подумал он. — Что с ними делать: порвать, выбросить, отослать обратно?»

Вдруг он быстро подошел к слепому и, сунув ему в руку кредитный билет, сказал:

— Это сторублевый, понимаете — сто рублей?

И быстро, не оглядываясь, пошел к университету.

«Ну что ж, — думал он, — бедняк сумеет два-три месяца не просить милостыни, а я с дядюшкой уж все равно никогда не встречусь».

Возвращаясь домой после утренних лекций, он увидал, что слепой стоит в той же позе, прислонившись спиной к каштановому дереву, торопливо и печально шевеля бледными губами.

Зимой тяжело на металлургическом заводе. Открытые цехи со всех сторон обдуваются ветром. Стоит отойти на несколько шагов от печи — и злой степной ветер прохватывает до костей потное тело, а бывает, что жар чугуна или стали обжигает лицо и грудь, а спину в это время холодит снегом. Особенно круто в ненастную погоду приходится верховым, работающим на колошниковой площадке: там ледяные порывы ветра сбивают людей с ног, тепло же, идущее от домны, полно отравы. Долгие часы люди борются с морозом, ветром и коварным, несущим в себе смерть теплом доменных газов. И каждый год повторялось одно и то же: замученные вечным кашлем, ознобом, рабочие в конце зимы начинают ждать жаркого лета, забывая о том, что в августовские жары они мечтали о приходе холодов, с ненавистью глядели на дымящуюся от зноя степь, сожженную солнцем. В конце зимы многие рабочие говорят: «А ей-богу, перейду на рудник, там все же тепло», — и завидуют черной доле шахтеров. В конце зимы лица чугунщиков, верховых, каталей делаются темно-бурого цвета, глаза беспрерывно слезятся, губы трескаются, руки покрываются рубцами и трещинами; в груди вечно хрипит мокрота.

К концу зимы люди становятся молчаливей, злей, легче раздражаются, ссорятся по пустякам.