— Казаки! — сказал Мишка Пахарь. — Ох, и драка сейчас будет.

Степка посмотрел вниз. Рабочие, ничего не подозревая, продолжали слушать бородатого. Ярость к этому человеку охватила мальчика.

— Эй, ты! — закричал он и замахал рукой. — Там казаки едут, казаки!

Несколько человек оглянулись, а стоявший под деревьями парень сердито сказал:

— Цыть, байстрючня, — и схватил Степку за ногу.

Степка обхватил руками обледеневшую ветку и, высвободив ногу, взобрался выше.

— Мальчики, давайте кричать! — проговорил он.

И они закричали сиплыми, как у молодых петухов, голосами:

— Казаки, казаки!..

Бородатый перестал читать и, подняв на лоб очки, оглянулся. Всадники уже въехали в поселок, их заслоняли дома, и только легкий туман снежной пыли стоял над дорогой.

— Да озорничают они, стягивай их вниз! — сказал кто-то. Одновременно с другого конца площади послышались испуганные голоса.

— Вот, вот! — заорал Степка.

Негромко раздался выстрел — это ехавший впереди офицер выстрелил из револьвера в воздух.

— Расходись! — закричал он и, повернувшись к казакам, скомандовал протяжным, поющим голосом.

Офицер пришпорил лошадь, и та, совестясь давить живое, быстро замотала головой, точно отказываясь выполнить приказание, и встала на дыбы. Толпа заколыхалась, загудела низкими, грозными голосами; казалось, что шумит одно слитое, могучее существо.

У Степки замерло сердце: вот сейчас рабочие бросятся на казаков, стащат их с лошадей, затопчут ногами. Но через мгновение толпа дрогнула, и люди, толкаясь, побежали в переулки, дворы, полезли через заборы, а грозный, низкий гул рассыпался на сотни отдельных испуганных и сердитых голосов.

Офицер снова крикнул команду. Лошади заплясали и помчались по базарной площади. Казаки нагоняли бегущих, били их нагайками по головам и спинам. Лица их были багровы, должно быть от быстрой езды по морозу, они кричали резкими, икающими голосами, и казалось, что все они пьяны. Степка видел, как через площадь торопливой, мелкой походкой бежал старик. Лошадь офицера шла прямо на него. Мальчик невольно зажмурился, а через секунду увидел, что старик лежит, уткнувшись лицом в снег, а всадник, точно ничего не случилось, скачет вперед. Площадь опустела. Казаки гнали рабочих все дальше. Шум, крики быстро затихли. Мальчики спустились с дерева, из дворов выходили люди, окружили лежащего. Его перевернули на спину, кто-то очистил снег с его лица. Степка сразу узнал его — это был дед с динамитного склада.

— Кошелев, — говорили люди. Все знали знаменитого старика.

— Его квартира тут недалеко; домой, верно, пробирался.

— Подковой враз…

— Да на такого ветром подует — повалится.

Старик лежал на снегу и точно смотрел в последний раз на домны, мартен, на черные горы глея, вывезенные из шахты. И, должно быть, все стоявшие думали об одном и том же, переводя глаза с распростертого на снегу старика, с его белой бороды и темных рук на огромные домны и дымящиеся отвалы породы.

К собравшимся подъехал верховой.

— Эх, расходись! — крикнул он, но никто не пошевельнулся. Казак посмотрел на мертвеца, покачал головой и поехал дальше.

Вернувшись домой, Степка ожидал нахлобучки от матери, но встретили его мирно.

— На Ларинку бегал? — спросила мать.

— Чего там было?

— Старика задавили с динамитного склада, — сказал Степка, — насмерть, совсем.

— Так ему и надо, — проговорила бабка, — пусть не лезет, старый дурак…

Степка даже икнул от вдруг вспыхнувшей ненависти к бабке.

Когда человек в бекеше отлупил его и он шел домой, вытирая кровавые сопли, когда казаки разгоняли рабочих, у него было такое же чувство, как в день Пашкиной победы. Тогда он спрятался в комнату с тоскливым и тяжелым чувством слабости. Эта беспомощность была отвратительна. И сегодня, удирая из города, глядя на бегущих рабочих и священного деда, лежащего на снегу, мальчик снова почувствовал тоску. Он посмотрел на немощные руки бабки, на ее согнутую спину и ощеренные желтые зубы и сказал:

— Сама ты старая дура, вот я тебе сейчас зубы повыбиваю…

Все так и ахнули. Мать крикнула:

— Ты что, сбесился сегодня?!

Дед Платон покачал головой.

— Это, брат, нехорошо, совсем нехорошо. Что она тебе, римлянка какая?

А бабка вдруг всхлипнула и закрыла глаза ладонью. Мать, поглядев на нее, проговорила:

— Ах ты, ну что ты скажешь. — И, поймав Степку за шиворот, начала его драть.

— Ладно, ладно, Ольга, хватит, — говорила Марфа. — Завтра ведь он в город не пойдет, со мной будет работать, чего ж ты его латаешь, он хорошим будет…

Мать отпустила Степку и, отдуваясь, сказала:

— Отца нету…

Потом вернулся Яков и рассказывал про забастовку: директор обещал принять представителей, а пока велел всем выходить на работу.

— Велел? — переспросила Марфа. — И Кошелеву велел выходить?

Яков, не слышавший про смерть старика, кивнул головой:

— Всем велел.

Пили чай, и женщины говорили, что семечками теперь будет торговать бабка, а Степка начнет помогать Марфе, пока не удастся устроить его на завод. Перед тем как ложиться спать, Степка сбегал в кладовую, насыпал доверху картуз семечками и снес их на чердак. Потом он набил семечками карманы, забрался на печку и потихоньку, не зубами, а пальцами давил хрупкие, прожаренные скорлупки. Эта покража семечек была единственным веселым событием за весь день. Ночью мать подходила два раза к печке и дергала Степку за ногу: он кричал и плакал во сне.

Весь следующий день Марфа не работала. С утра пришел Афанасий Кузьмич и рассказывал, как он ходил с представителями к директору. Старик был очень расстроен, ругал всех — и директора и рабочих.

— Разве с этим народом чего сделаешь? Вся прокатка вышла, мартеновский вышел, котельный. Вот только механический не работает. Пахаря встретил… «Куда ты идешь?» — «Жрать надо — четверо детей». — «Вот, говорю, потому и не ходи, что жрать надо». Куда там. Ну, а директор что — он сразу понял, слушать не захотел. «Ничего, говорит, не могу, военное время, заказов нет; если делать прибавку — придется завод закрывать». А сам в окно смотрит: работают цехи.

Мастерская Марфы находилась в пристройке, ход в нее шел из сеней. На стенах висели инструменты, пол был завален всякой железной рухлядью. В углу был устроен маленький горн. Когда его раздували, приходилось открывать двери в сени — в мастерской поднимался угар и чад. Мальчику казалось, что в такой мастерской должен работать чернобородый кузнец, и он все удивлялся, как уверенно Марфа справляется с мужской работой.

В первый же день Марфа поручила Степке очистить дно дырявой кастрюли от окалины. Он принялся отковыривать черные, нагоревшие пласты. Нож скрежетал и соскальзывал, кастрюля старалась проткнуть Степке живот своей изогнутой ручкой. Марфа повернулась в его сторону и вздохнула.

— Эх ты, токарь по хлебу… — сказала она и отобрала у Степки кастрюлю.

Как просто и умно работали ее ловкие пальцы! Раз и еще раз проводит Марфа ножом по дну кастрюли, и нагар охотно и легко отлетает от дна, напильник быстра очищает до блеска металл, горячий паяльник тычется в грязные кусочки олова, и тупой нос его мгновенно покрывается сияющей белой пленкой, а в это время раненое дно уже протравлено дурно пахнущей кислотой, очищено дымящимся нашатырем. Марфа работает очень быстро. Через минуту белый холмик припая сглажен напильником. Марфа окунает грязную тряпку в красную кирпичную пудру; кастрюля визжит, вертится — и вот, уже чистая, блестящая, стоит на огне, налитая водой.

Степка, заглядывая под шипящее дно, с ужасом говорит:

— Тетя Марфа, все равно течет!

Ее уверенность в себе так велика, что она, не поворачивая головы, отвечает:

— Врешь, мальчик, это дно мокрое.

Действительно, шипение гаснет, на дне кастрюли рождаются ртутные пузырьки, кувыркаясь, они бегут друг за дружкой, легкий пар стелется над водой. Большой вьющийся пузырь лезет по стенке, за ним второй, третий.