Чернявый, лежавший ближе всех к Степке, вынул из-за пазухи красный платок на маленькой палочке и отрывисто крикнул:

— Поставь его повыше там!

Степка на четвереньках полез к самой высокой точке отвалов. Платок, раздуваемый ветром, хлопал его по лицу. Долго провозился Степка, пока ему удалось укрепить тонкую палочку между камней, — она все выскальзывала и ложилась набок.

Потом он встал и оглянулся. Дружины плотным полукольцом охватили казармы. Выстрелы раздавались с эстакад и надшахтного здания, с отвалов и со стороны Садовой улицы. Вдруг послышались далекие крики, и Степка увидел, что к казармам отовсюду бегут дружинники с ружьями, никами и револьверами.

Драгуны, не спеша, длинной, красиво вьющейся лентой уходили в степь; пехота, рассыпавшись, отступала вслед за ними. Солдаты то и дело останавливались и стреляли с колена по наступающим дружинам.

— А-а-а! — перекатывалось со стороны надшахтного здания и эстакад.

— А-а-а-а! — совсем слабо доносилось из-за серых полуповаленных заборов.

— Ррр-р-ра-а! — заорали отвалы, и Степка увидел, как дружинники, перевалив через гребень, покатились вниз.

И чувство силы, то радостное и гордое чувство, испытанное им, когда он дрался с Пашкой, когда, работая в мастерской, он свернул колено жестяной трубы и когда смотрел на суровое, спокойное лицо запальщика Звонкова, охватило его с новой, неведомой глубиной.

— У-ю-й-й, — прожужжала над его головой муха.

— У-ю-й-й, — пропела так близко от него, что он невольно отмахнулся руками.

Возле ноги мальчика щелкнул камень, и легкий дымок пыли, подхваченный ветром, растаял в воздухе.

Нога начала гореть, точно ее ошпарило кипятком. Не понимая, что происходит, Степка присел и стал оглядываться. Что-то живое поползло в ботинок, штанина прилипла к икре, пальцы рук сделались мокрыми и клейкими. Потом он увидел, как дружинники разбивали прикладами стекла в казармах, а тяжелое, серое небо пошатнулось и грянуло вниз…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Весной 1911 года Степану Кольчугину исполнилось семнадцать лет. Это был рослый большеголовый парень, лицо его потеряло округлость, нос стал шире, а волосы и глаза потемнели; развившиеся надбровные дуги и резко обозначившиеся скулы придавали лицу нахмуренное, даже недоброе выражение. И голос у Степана сделался глухим, немного сиплым. Под коричневой сатиновой рубахой, застегнутой белыми перламутровыми пуговицами, споротыми со старого материнского платья, неторопливо дышала хорошо развитая грудь, а из коротких и узких рукавов выпирали длинные ширококостные руки с большими ладонями.

Он выглядел старше своих лет, и обер-мастер доменного цеха Иван Николаевич Фищенко, принимая Степана чугунщиком третьей печи, подумал, посмотрев на сердитое лицо парня:

«Вот уж поработает, разбойник».

Дома не замечали, что парень растет. Его звали по-прежнему Степкой, а по вечерам мать строго спрашивала:

— Ты где был?

Да и он не замечал изменений, происходящих с людьми, жившими изо дня в день рядом с ним. Он помогал Марфе, учился в школе, играл на трубе в детском оркестре при заводской школе. К шестнадцати годам он курил, пуская дым кольцами, мог выпить стакан водки, играл на базаре в очко, в орел и решку. Но, несмотря на все это, он не приобрел той ранней житейской опытности, при которой люди насмешливо и недоверчиво слушают все, что бы им ни говорили, и уверены, что весь мир есть собрание жуликов. Такая ранняя опытность почти всегда опустошает душу, а человек становится равнодушным, теряет великую способность любить, замыкается в узкий круг ничтожных дел и, сохраняя все внешние признаки человека, в существе своем превращается в циничную, хищную зверюшку, целый день занятую мелкой охотой. Впоследствии Степану Кольчугину встречались такие люди, — были они и среди крестьян и рабочих, но чаще в той среде, где не действовали тяжелые, благородные законы каждодневного труда. И уж конечно, ни он, ни окружавшие его не замечали того медленного движения жизни, шедшей вперед даже в те мрачные и подлые годы, когда после поражения первой революции Россия переживала тяжелые времена нищеты, бесправия и политического произвола.

Вначале домны внушали Степану неприязнь. Неожиданные вспышки газа над колошниками, люди, беззвучно и точно растерянно кричащие в вечном реве воздуха и пара, — все это волновало и вызывало желание отойти от печей. Каждый раз, подходя к домнам, Степан чувствовал, как нудная тяжесть связывает ноги.

Гудок ревел сиплым, низким, потрясающим землю и воздух голосом; толпы людей в сером утреннем тумане прыгали по стальной сети рельсов, по кучам разбитого кирпича и железного скрапа. В полумраке осеннего утра над громадами печей и могучих труб газопроводов колыхалось ленивое, тусклое пламя. В медленном движении тумана, дыма и огня казалось, что кольца аршинных труб тоже движутся и, шипя, обвивают черные груди печей. Люди расходились по кауперам, печам, литейным дворам, исчезали под бетонными сводами бункерной эстакады, расползались меж холмов руды и кокса, карабкались по ржавым лестницам к лохматым головам домен, взбирались на страшные, как эшафоты, колошниковые площадки.

Степан подымался по широким каменным ступеням… Могучий, ровный гул вдруг распадался на множество различных шумов. Степан слышал резкий свист пара и плохо закрытых вентилей, рев дутья, стук ломов рабочих, очищающих канаву от наплывов замерзшего чугуна, сухой вопль металла. Он подымался на последнюю, высокую ступеньку, делал несколько шагов по плитам площадки, и горячее влажное тепло, шедшее от тускло блестевшего под струями воды кожуха домны, обдавало его лицо. Чувство отчужденности, слабости приходило к нему в эти минуты. Он шел к домне, и жар ее напоминал тишину комнаты, заспанные лица матери и Марфы, теплое тело маленького Павла, спавшего с ним рядом на полу. Эти воспоминания были стыдны здесь, перед черной домной. Горновой Мьята кричал:

— Степка, глину к летке тащи!

Он поливал из брандспойта пол, скреб лопатой мусор, носил песок и глину, готовил к пуску плавки канавы и все оглядывался на красные, злые глаза фурм и закрытые жерла чугунных и шлаковых леток. Страшны, непонятны, враждебны были для него домны в первые дни работы на заводе. Люди, работавшие с ним, тоже были враждебны ему. И мастер печи Абрам Ксенофонтович с огромным толстым брюхом, ленивый, хитрый и недобрый, и первый горновой Василий Сергеевич Мьята, высокий краснолицый старик с узкими, всегда прищуренными светлыми глазами, и обер-мастер Фищенко с жестоким худым лицом, и всегда пьяный, вдруг переходящий от тихих рассуждений к злобной брани горновой Сковорода, и рыжеусый хриплоголосый водопроводный мастер Дубогрыз — все эти люди казались ему страшными, как и домны, которыми они управляли.

Чугунщики, с которыми работал Степан, были по большей части молодые парни, всегда злые от тяжелой, горячей работы. Относились они к Степану равнодушно и даже враждебно — в минуты отдыха высмеивали его, во время же работы не помогали и не учили, а иногда кричали грубей и злей старших рабочих и мастеров.

Утром, одеваясь под вой гудка, Степан испытывал чувство тоски и беспокойства. Ему казалось, что должно произойти несчастье: то его обольет расплавленным чугуном, то задавит рудой, то погонят его на колошниковую площадку и он провалится в домну. Проходя мимо черного надшахтного здания, он вспоминал Центральную шахту, тишину и покой выработок, седого старика с динамитного склада, и работа мальчишки-дверового казалась ему легкой и приятной — он даже мечтал о ней.

Только к двум людям у него было хорошее чувство: к чугунщику Емельяну Сапожкову и к старому знакомому, с которым они жили когда-то в одном дворе, Мишке Пахарю; тот уже больше года работал на печи, и Степан очень обрадовался, увидев его. Отработав первую упряжку, Степан, несмотря на большую усталость, пошел провожать Мишку Пахаря — ему хотелось расспросить о работе. Они молча прошли под доменными — шум мешал разговаривать. Степан поглядывал на высокого худого парня с ввалившимися щеками и мутными, воспаленными глазами. Он шел сутулясь, прядь светлых волос, выбившись из-под картуза, прилипла к потному, грязному лбу. И Степан подумал: как это случилось, что волосы у Мишки остались светлыми, а не сделались такими Же темными, как лоб, щеки, длинный, немного горбатый нос?