Сергей начал подпевать, а Софья Андреевна и Воронец тотчас заметили это, закивали ему и одобряюще улыбались: «Смелей, смелей».

Вот так вся жизнь пройдет легко и покойно в этой уютной комнате с низким потолком, среди хороших, скромных, бедно одетых людей. И казалось, не было таких благ, на которые стоило променять эти открытые маленькие окна, ветви деревьев, самовар, тахту, покрытую пестрым украинским ковром.

В то время как начали петь «Виють витры, виють буйны…», в комнату вошла девушка и села рядом с Софьей Андреевной. Это была Олеся Соколовская, младшая дочь «батьки». Сергей посмотрел на нее, и краска покрыла его лицо. Внезапно он заметил на себе внимательный понимающий взгляд Воронца и еще больше покраснел. Красота девушки так поразила его, что он не мог, несмотря на смущение, не смотреть на нее.

Ее высокая тонкая шея, ее тонкие пальцы, стройные ноги, несколько удлиненные глаза… Она вся была как жемчужина, удлиненная, тонкая, вытянутая…

— Дóбра дивчынка Олеся Соколовских? — спросила Софья Андреевна, наклоняясь к уху Сергея.

Сергей не ответил и только вздохнул.

Уже стемнело, но огня не зажигали.

В наступившей темноте Сергей всматривался в белое пятно Олесиного лица, и чудовищный детский вздор лез ему в голову. Похитить ее сейчас, взять на руки и унести, как Черномор Людмилу, объяснить ей, что он гениален, что вскоре он прославится на весь мир, что все свои открытия он посвятит ей. Он откроет новый химический элемент и назовет его «олесит» или обнаружит в небесах новую звездную туманность — туманность Олеси… Он все глядел пристально в ее сторону, угадывая прелестные черты ее лица, стертые мраком. Наконец, решившись, он сказал:

— Скажите, вы в каком классе учитесь?

— В доме повешенного не говорят о веревке, — ответил вместо Олеси Воронец.

— Та перестаньте, Виктор, — сказала Олеся.

— А почему о веревке?

— Не дружит с математикой, — сказал Воронец, — и каждый раз остается на второй год.

— Ну и что же? — сказал Сергей.

— Конечно, ничего, — ответил Воронец. У нас на курсе есть один немец, Гаш; вот он вроде Олеси — такой же Ньютон. Он однажды после лекции Букреева по дифференциальному исчислению подошел ко мне и вздохнул: «Знаете, в Центральной Африке есть целые народы, которые понятия не имеют о высшей математике».

Сергей невольно рассмеялся, но тотчас перестал и сказал серьезно:

— Ну и что ж, Толстой ведь тоже не знал математики, его и из университета исключили за это.

— Олеся, сколько имеется Толстых? — спросил Воронец. — Не знаете? Ну как же? Лев Толстой, он же стихи написал: «Люблю грозу в начале мая».

— Виктор, — спокойно сказала она, — зачем же вы за мной все ходите? Ну, я дура, дура.

Воронец промолчал, и по тому, как он вздохнул и зашевелился, Сергей понял, что он смущен.

— Что ж, будем спивать? — спросила Галя.

— Хватит, господа, на сегодня, — устало сказал Стах.

На мгновение сделалось совсем тихо, но в комнате не чувствовалось напряжения, это была дремотная, спокойная тишина. Внезапно скрипнула калитка, послышались скорые, тяжелые шаги.

— Батько пришел, — сказала Галя.

— А спешит как… — сказала Анна Михайловна, прислушиваясь к шагам и всматриваясь в темноту.

— Живот, верно, болит, — наклоняясь к Сергею, негромко сказал Воронец:

— Ай, Виктор, — укоризненно проговорила Софья Андреевна.

Все негромко рассмеялись. Тяжелые шаги прошумели под окном, хлопнула дверь, и вдруг ощущение покойной дремоты покинуло всех.

— Кто это, кто тут? Настенька! — позвала Софья Андреевна.

— Да это ж батько, — сказал Лобода. — Батько, то вы?

— Я, я, — послышался напряженный, задыхающийся голос. — Господа… Столыпин тяжело ранен… в театре… Стреляли в него буквально полчаса тому назад.

На мгновение стало совсем тихо.

— Вот и хорошо, так ему и надо, зверю, — сказала Доминика Федоровна.

И снова стало тихо, лишь тяжело вздыхали взволнованные люди.

— Да зажгите скорей свет, нельзя сидеть в этой ужасной темноте! — крикнула Поля.

— Настенька, Настенька! — позвала Софья Андреевна.

Внесли лампу. Все сгрудились вокруг стола. Заговорили, перебивая друг друга…

— Кто, кто стрелял? Эсеры, анархисты?

— И серьезно ранен, не выздоровеет?

— Да ничего я не знаю, — сказал батько, — думаю только, что конец столыпинскому галстуку.

Ночь в доме Софьи Андреевны провели несколько десятков евреев из соседнего дома, боявшихся внезапного погрома. До утра вздыхали в коридоре женщины, а На улице раздавались пронзительные полицейские свистки и слышалось цоканье подков по булыжнику.

Особенно понравилась Сергею первая лекция профессора Косоногова. Седой полнотелый физик был как бы воплощенной добротой. И движения его крупного тела, и голос, и доброе выражение старческих глаз, и улыбка — все было округло, мягко. Его преклонение перед наукой передавалось студентам. В глубоком молчании слушали они неторопливый голос профессора, торжественно, точно на богослужении, выводившего основные законы механики… Выйдя на улицу, Сергей зажмурился от света, особенно яркого после сумерек университетских коридоров. Ему хотелось на обратном пути припомнить каждое слово профессора: сколько юношеской горячей любви к науке, какое глубокое преклонение перед великим умом Ньютона! Конечно, профессор не ученый с мировым именем, это не интеллект первого порядка, но сколько пользы он сделает тем, что привьет тысячам и тысячам глубокое уважение и любовь к науке. Сергей пойдет дальше и выше, он будет ломать и строить, но это воспоминание о первой лекции старика физика навсегда останется для него важным, нужным, тем, что называют «светлым воспоминанием».

— Эй, шапку сними! — громко над ухом крикнул чей-то голос.

Вверх по Владимирской улице, в сторону площади Богдана Хмельницкого, поднималась толпа людей с иконами и портретами царя. Как не походили эти женщины в платках и шляпках, эти мастеровые и лавочники на жильцов Софьи Андреевны, на седого мягкого профессора Косоногова! А рядом с Сергеем стоял высокий парень с бледным и худым лицом.

— Заснул, что ли, скидывай фуражку!

Он протянул руку к студенческой фуражке Сергея, но тот ударил по протянутой руке и сказал:

— Не лезьте! Если надо, сам сниму.

— Вот и снимай, живо только!

Сергей, невольно радуясь своей смелости, крикнул:

— Не желаю я снимать фуражки! Поняли?

— А… не желаешь! — протяжно сказал парень и закричал: — Братцы, вот этот студент издевается!

Сергей увидел, как с мостовой бегут на тротуар люди, и понял, что дело кончится плохо: его изобьют.

— Не сниму — и все. Понятно? — растерявшись, повторял он.

В это время кто-то схватил его за рукав, крикнул:

— Скорей, скорей, коллега, сюда!

Рослый студент втащил его в калитку университетского двора и, подталкивая в плечи, повторял:

— Бегом сюда, сюда, скорей…

Они вбежали в темный проход, спустились по каким-то ступенькам, снова поднялись и оказались в университетском коридоре.

Студент, запыхавшись, сказал:

— Вы молодец, коллега, я смотрел, как вы с ним разговаривали.

— Спасибо, — сказал Сергей, — если б не вы, меня бы били сейчас.

— Пустяки, коллега. Естественник?

Сергей кивнул:

— Физик.

— Так и знал. Медик не стал бы себя так благородно вести. Ну и побледнели же вы…

— Не знаю, я почти, не взволнован, — сказал Сергей.

Новый знакомый провел Сергея через калитку к Ботаническому саду, и он пошел домой по крутой Паньковской улице. На тихой Паньковской, прямо на тротуаре, выложенном желтым кирпичом, стояли кресла, в которых дремали старухи; на мостовой, поросшей травой, играли дети.

Придя домой, Сергей рассказал о столкновении Грише и Поле.

— Ты настоящий молодчина, ей-богу, — сказал Гриша.

А Поля задумчиво сказала:

— Представляю себе, как ты перетрусил!

— Отнюдь. Взволновался, конечно, но трусости никакой не было. Ты уже давно дома?