— У него кровь в сердце от жары запеклась, — говорили рабочие.

Степка побежал вместе со всеми смотреть на удавленницу. Старуха лежала на полу, лицо ее было прикрыто платком. Вывороченные ладони костистых рук, покрытые желтыми толстыми мозолями, были протянуты вперед. Покойница точно показывала, что она немало поработала в своей жизни.

Старика не было, он еще не пришел с завода. Вдруг во дворе послышались голоса. Люди невольно оглянулись на покойницу, словно ее мог потревожить этот шум.

Первым пострадал от околоточного Степка — он получил удар сапогом по заду.

Было очень душно. Небо со стороны завода розовело, будто начинался рассвет, воздух гудел, иногда раздавались глухие взрывы в копровом цехе. Вернувшиеся с работы сидели на ступеньках, слушали рассказы о происшедшем. Выходило так, что покойницу никто не жалел.

— Поздно надумала, — сказал Афанасий Кузьмич, — ей бы десятком лет раньше.

— Не захотела мучиться, и делу конец, — сказала Пахариха.

Прошел через двор Боков, и бабы зашипели от любопытства, подвинулись ближе. Тетя Нюша, стоявшая возле самого окна, повернулась и испуганно проговорила:

— Ей-богу, плачет, проклятый!

В это время вышел надзиратель и сказал, обращаясь к Кузьме:

— Пойдешь в понятые.

Кузьма хотел отойти в сторону, но надзиратель взял его за рукав и сказал:

— Но, но, в таком деле грешно отказываться.

— Господин надзиратель, — сказал Афанасий Кузьмич, — этот парень с лошадьми приехал, ему в ночь уезжать.

— А, с лошадьми, — сказал надзиратель и отпустил руку Кузьмы. — Тогда ты, старик, пойди.

Афанасий Кузьмич пошел за ним в комнату.

Степка, забыв о своей обиде, сказал Кузьме:

— Ты приходи домой сейчас, мы самовар поставим.

Кузьма молча покачал головой и пошел со двора. Степка жадно глядел ему вслед, но Кузьма ушел, ничего не сказав про лошадей и про разбойничью шайку.

До поздней ночи сидели на дворе жильцы дома. Одни рассказывали, какая страшная смерть приключается с людьми на заводах и в шахтах, в степи и в городах. Другие разговаривали о работе. Пахарь, Мишкин отец, позевывая, дразнил своего квартиранта — глеевщика с Центральной шахты.

— Разве шахтер — рабочий? В деревне землю ковырял, а сюда приехал — снова под землей ковыряешь. Мужик был, мужиком остался.

Детям наскучило заглядывать в окна боковской комнаты, и они затеяли игру. Мишка Пахарь с русской армией налетал на японцев. Степка, выскочив из темноты, схватил его за руку и закричал:

— Я Куропаткина поймал!

Но справиться с «Куропаткиным» было не легко. Он ударил Степку в подбородок. Степка даже присел от боли. А через мгновение чья-то сильная рука ухватила его за ухо. Это был Пашка.

— Ну, сучья лапа, — сказал он, — покажешь камень?

— Не покажу, — сказал Степка.

Он пыхтел и пялил глаза. Все видели, как Пашка унижал его, — и мальчики, и девочки, и взрослые люди.

— Может, ты врал? — спросил Пашка. — Может, у тебя нет камня?

— Есть, — отвечал Степка.

— Есть, ей-богу, — откуда-то сзади сказал Алешка.

Поздним вечером, когда двор опустел и все разошлись по домам, Степка пробрался к флигелю, где жил домовладелец.

В окнах горел свет, но ставней еще не закрывали. Степка видел, как Бутовы, сидя за столом, пили чай. Степан Степанович пил из блюдца, вытирая лысину платком, и поглядывал искоса на жену и сына. Степка размахнулся и бросил кусок антрацита в освещенное окно. Стекло брызнуло, точно вода, в которую угодил булыжник. Мальчик побежал вдоль дома, потом свернул мимо угольных сараев и, быстро поднявшись по лестнице, зашел в комнату. На стене, возле печки, висело белое полотенце. Мальчику вдруг стало жутко, вспомнилось лицо старухи, прикрытое платком. В комнате было тихо и темно, полотенце внимательно смотрело на Степку. Он выбежал в коридор и постучался к тете Нюше.

Тетя Нюша постелила Степке на полу, возле окна. Она ворочалась на кровати, перекладывала подушку.

— Вот и отмучилась Авдотья, — сказала она и вздохнула.

Был жаркий день перезревшей и уже переходившей в лето весны. Ветер иногда дул с завода, и тогда зловоние коксовых печей проникало в комнаты. От сернистого газа начинали слезиться глаза. Вместе с дымом и пылью ветер нес свист паровозов, звон молотов из котельного цеха, гудение воздуходувок. А когда ветер менял направление, отдельные звуки сливались в тяжелый, величавый грохот, похожий на гул морских волн. В такие дни в горячих цехах со многими рабочими делались обмороки, товарищи лили на них прелую теплую воду, они приходили в себя и, пошатываясь, пробуя чунями горячий пол, снова шли к печам.

Степка сидел верхом на заборе и оглядывал двор. В тени на одеяле полулежал Степан Степанович, отец Пашки. На его желтой плоской лысине блестели капли пота.

Степан Степанович был ленивым, добрым человеком, он любил слушать рассказы про работу на заводе и знал множество страшных историй о рудничных и заводских катастрофах, про которые рассказывали ему жильцы. Когда его жена, Бутиха, болела, он сидел вместо нее в лавке и спрашивал у покупателей:

— Как там у вас сегодня, никого не ушибло?

После смерти Кольчугина Степан Степанович подарил Стенке большой бублик. Но сегодня Степка забыл о доброте Степана Степановича — ведь это был отец Пашки.

Степан Степанович протяжно засвистел носом, потом хрюкнул, пошевелился, но глаз не открыл. Степка, точно кот, горбатя спину, шел по перекладине забора, держась за шершавые концы досок. Он остановился над спящим, оглянулся, вынул из кармана камень, прицелился… Потом соскочил с забора, выбежал на улицу и, не оглядываясь, пошел к заводу.

Весь день ходил Степка под заводским валом и рылся в слитках шлака. Иногда, задрав голову, он смотрел, как паровозы подвозили к обрыву огромные ковши шлака. Маленький паровозик отбегал от ковша, и сбоку, как разбойник, подходил кран, размахивая цепью. Ковш начинал наклоняться, тускло светясь накаленным боком, и слепящий ручей лился по обрыву, расходился на несколько русел. Люди били ломом по днищу ковша, он гудел и вдруг плевал громадными красными глыбами. Они прыгали по обрыву в тучах дыма и искр.

Степке казалось, что, если расколоть такую дымящуюся глыбу, в ней окажется нечто замечательное: кусок золота или камень, о котором врал Кузьма.

Он откатил одну глыбу подальше от вала и принялся долбить ее железным прутом. Было очень жарко, и Степка кряхтел, как взрослый, измученный работой человек, размазывая рукавом пот по лицу. Потом он выругался, тоже как взрослый, сердито плюнул и, положив для памяти на глыбу кусок шамота, пошел в сторону поселка.

Когда Степка пришел домой, к нему подбежал Алешка и радостно закричал:

— Степа, Степа, к вам городовые пришли!

— Врешь? — сразу задохнувшись, спросил Степка и кинулся в комнату.

Но Алешка не врал, — в комнате были старший надзиратель и двое городовых.

Степка сообразил, что городовые пришли за ним — ведь он разбил стекло и учинил бесчинство над Степаном Степановичем. Он сразу хотел начать божиться и уже всхлипнул, чтобы зареветь. Но городовые даже не посмотрели на него. У стены стоял Кузьма, мать сидела на табурете, по-обычному сложив руки на груди.

— Это твой? — спросил надзиратель и пнул сапогом деревянный сундук.

— Мой, — сказал Кузьма и усмехнулся.

Городовой, кряхтя, сел на корточки и открыл сундук.

Степка вдыхал приятный воинский запах кожи и пота, рассматривал огромную вырезную бляху и револьвер на потертом красном шнурке.

Надзиратель, глядя через плечо городового, сердито проговорил:

— Пусти… — и сам принялся копаться в сундуке.

У надзирателя были необычайно белые руки, и Степка вспомнил огромные, каменные ладони отца, его темные пальцы с исковерканными ногтями.

Потом надзиратель взялся за Степкин ящик.

— Не трожьте, — сказал Степка.

Надзиратель усмехнулся.

— Не бойся, мальчик, — сказал он и вынул из ящика кусок кокса.