— Тяжелый ты какой, — и опустила его на землю.

Она крестилась, слушала торжественное пение и плакала. Эта теплая весенняя ночь, тихое пение, мягкий протяжный голос священника — все говорило о красивой, радостной жизни, жизни, которой она никогда не жила и не будет жить. За спиной гудел завод, иногда его голос заглушал негромкое пение, и тогда ей хотелось протиснуться поближе к священнику, зайти в церковь, спрятаться от страшной, навалившейся на нее тяжести. Но куда там! Народ стоял стеной, и на вершок нельзя было приблизиться к свечам, к освещенному алтарю. А пение было таким красивым, оно звало к смирению и покою. Плачьте, бабы, как будто говорило оно, плачьте, отойдет от сердца. Рядом стояла веселая озорная Нюшка и тоже плакала.

Степка задрал голову и смотрел на звезды. Вот сорвать бы такую звезду и положить ее в ящик с камнями.

Когда на заводе лили шлак, небо становилось серым, звезды бледнели, исчезали и со всех сторон на стоявшую вокруг церкви толпу напирали, точно рассерженные, деревья и дома.

Степка завалился на спину и потерял равновесие. Кто-то ударил его по затылку и громким обычным голосом произнес:

— Не балуйся, огарок.

Несколько человек оглянулись и рассмеялись. Степке стало стыдно, он плаксиво сказал:

— Пойдем, мама, ну их.

Потом он начал думать о квартиранте. Кузьма обещал повести Степку в шахту, показать, как рубают уголь. Хороший человек, что и говорить. Даже мать, которая со всеми людьми сурова, смеется, когда Кузьма начинает шутить и рассказывать.

А народ все подваливал. Люди шли с дальних рудников семьями — впереди отец, освещая путь шахтерской лампочкой, а за ним мать и ребятишки. Хорошо, должно быть, идти степной тропинкой прохладной весенней ночью и, помахивая настоящей шахтерской лампой, освещать себе дорогу…

На первый день праздника разговляться начали с утра. В заводской больнице готовились к пасхе, как в военных госпиталях к сражению: вносили дополнительные койки, приглашали из города врачей и сестер милосердия.

Казаки ездили по улицам, ведущим из города к поселку, на всех углах стояло по два городовых.

Степка с утра ходил по соседям. Всюду на столах стояли куличи, тарелки с мелко нарезанным мясом, блюдо со свиным заливным. Степка сразу же наелся так, что тяжело было дышать.

Он зашел к Афанасию Кузьмичу. Алешка, боясь помять новый клетчатый костюмчик, ел стоя. Степка пощупал материю и спросил:

— Сколько отдали?

— Рубь, — ответил Алешка и отстранил Степкину руку.

У Афанасия Кузьмича были гости: младший сын с женой приехал с Петровского завода, пришел земляк, работавший на генераторе.

На Афанасии Кузьмиче была новая красная рубаха в белых крапинках, подпоясанная черным плетеным шнурком. Играя кистями пояса, он сидел, откинувшись на спинку стула, и поглядывал на гостей. Густая белая бородка его была подстрижена, толстый нос поблескивал.

Это был тот самый Афанасий Кузьмич, которого Степка видел каждый день грязным, сгорбившимся, с серым, запачканным маслом лицом.

«Точно царь или директор», — удивленно думал Степка.

— Наши побьют японца, — говорил Николай, сын Афанасия Кузьмича, — потому… Побьют, одним словом, — сказал он, — наш один казак может из пяти японцев бубны выбить.

Земляк сказал сдавленным голосом:

— На войне не кулаками дерутся, а у японцев пушки американские.

— И пусть американские, — сказал Афанасий Кузьмич, — наша сила — народ, мы силой возьмем. Верно, Николай?

Николай рассмеялся и сказал:

— Нашего брата не берут, кто по шахтам или на заводе работает. Если нас начнут брать, государствия сразу станет.

Все рассмеялись. Потом Афанасий Кузьмич сказал:

— Рассуждая, одним словом, наша работа тоже вроде войны. — Он указал на внука: — Где Григорий? Вот остался сирота. А этого отец где? — спросил он, указывая на Степку. — Сожгли человека в мартеновском цеху.

— Глянь-ка, глянь! — крикнул Николай жене и потянулся к окну.

— Это Степин квартирант, — сказал Алешка.

Николай захохотал.

— Это знаменитый квартирант. Этого квартиранта у нас полиция по всем рудникам ищет.

И, наклонившись к отцу, он шепотом начал что-то рассказывать. Афанасий Кузьмич, вдруг рассердившись, сказал ребятам:

— А ну, молодцы, сходите на двор погулять!

— Он разбойник, верно? — тихо спросил Алешка.

— Молчи только, — ответил Степка.

В это время к дому подошел Кузьма. Он увидел Степку и крикнул:

— Ты где же был? Лошадей из шахты должны качать, ночью подъемник испортился, только отремонтировали.

— И я пойду, — сказал Алешка, схватив Степку за руку.

Кузьма повел их к Заводской шахте самой короткой дорогой, и через несколько минут они уже подходили к надшахтному зданию.

Дети нерешительно вошли под огромный железный навес. Мягкая черная пыль покрывала землю. Все было черно под навесом, и только в тех местах, где железная крыша проржавела, проглядывало, точно ситцевые заплаты на старом тряпье, голубое весеннее небо. Мальчики подошли к стволу шахты. Там, обшитый мокрыми грязными камнями, темнел огромный колодец. Рядом стояли люди и молча смотрели, как медленно, подрагивая, ползет из колодца стальной канат.

— Качают? — спросил Кузьма у коротконогого бородача с огромной головой и толстым туловищем.

— Качают, — хрипло ответил бородач. — Пусть их анафема на тот свет качает! Лошадям, видишь, на пасху отдыхать, а я, значит, хуже лошади — мне пасхи нет…

Красные глаза его слезились, и пахло от него погребом. Алешка крепко держался за Степку. Ему казалось, что Кузьма привел их в разбойничью шайку. А Степка, наклонившись, зачерпнул горстку пыли и высыпал ее в пустую спичечную коробку, — он никогда не видел такой нежной черноты.

— Эй, машинист, тиша! — крикнул кто-то.

Из колодца появилась лошадиная голова, два огромных безумных глаза. Лошадь повисла над головами людей, она точно сидела, опутанная цепями и веревками. Хохочущие люди тянулись к лошади, и вскоре она лежала на земле и дрожала, словно сгоняя с себя оводов. Рабочие столпились вокруг нее, гладили ее морду, хлопали по крупу. Степка тоже погладил теплый, вспотевший от страха бок. Но особенно развеселился Кузьма: сев на землю, он обхватил лошадь за шею, хохоча, тряс головой и кричал:

— Эй ты, милая моя, Христос воскрес! — и поцеловал ее в нежную пушистую кожу между ноздрями.

Потом конюх ударил лошадь сапогом, и она поднялась на ноги.

— Ночью бы ее надо выводить, а то может ослепнуть, — говорил один.

— В прошлом году кобылку молодую опускали. Внизу приняли, а она сдохлая — разрыв сердца получился, — рассказывал второй.

Лошадь шла неохотно, упираясь передними ногами в землю, и, дойдя до выхода, остановилась. Потом она с шумом втянула воздух и закричала тонким, пронзительным голосом, рванулась вперед, отбросила конюха, побежала, снова крикнула почти по-человечьи и, повалившись на спину, забилась на земле, поднимая вокруг себя облако угольной пыли. Все стояли молча, жадно следя за каждым ее движением.

Коротконогий мужик, от которого пахло погребом, негромко сказал:

— Всех довела шахта — и людей и скотину.

Днем мать собралась к Степкиному крестному — Андрею Андреевичу. Она надела высокие ботинки, собиралась деловито, точно шла не в гости, а по какому-то важному делу.

Андрей Андреевич, мастер мартеновского цеха, жил в собственном домике по другую сторону завода, где стояли чистые «четырехрублевые» балаганы старших рабочих, домики мастеров и «стеклянные» дома англичан. Внутри было очень красиво: стояло много невиданной мебели, серебряная кровать, шкаф с зеркалом, на стене висела картина в золотой раме. У рамы был отбит угол, и Степку очень удивило, что под золотом виднелась известка, а из нее торчала соломина.

— А, мадам Кольчугина, кума, — сказал Андрей Андреевич, — с праздником, Христос воскресе!

Хозяйка сонно проговорила:

— Должен к нам сегодня прийти обер-мастер Ричард Петрович с женой, обещался. К вам, говорит, на первый день…