— Камнями их, сволочей! Камнями! — закричала Вера.

Рабочие кинулись на городовых. Но Ольга не видела, что делается во дворе. Она вбежала в темный больничный коридор, распахнула первую дверь и вошла в пустую, ярко освещенную комнату. Высокий белый стол на тощих, длинных ногах, белое ведро, несколько белых табуреток, квадраты линолеума — она увидела это все сразу. Несколько раз она вдохнула крепкий запах карболки. Из соседней комнаты послышался громкий мужской голос.

— Кончился, кончился, нету его, уже нету, — шептала Ольга, идя к двери, и медленно открыла ее.

Перед ней стоял доктор Кравченко, взлохмаченный, рыжий, в распахнутом белом халате. Он сиял золотом и белизной, освещенный яркой электрической лампой, и рокочущим голосом говорил фельдшерице:

— Понятно? Теплые одеяла, грудь — свободна, всю ночь окна держать настежь. Если что, протелефонируйте в аптеку, Соломон Абрамович за мной пришлет, или лучше сразу присылайте кучера.

Заметив Ольгу, он сердито сказал:

— Это что за номер? Ворваться через операционную? Как вы смели?… — Но посмотрел на ее лицо, окровавленную шею, вдруг тяжело ступил к ней своими неловкими медвежьими пятами и закричал: — Жив, жив! Слышите, голубка моя, жив!

Она протянула к нему руки и, рыдая, повалилась на пол.

Поздно вечером о всех подробностях событий, происшедших в доменном цехе и в больнице, знали на Ларинке, на Собачовке и на Донской стороне. Все восхищались смелостью молодых доменщиков и решительной силой Ольги Кольчугиной, жалели погибшего Гриценко: его единственного не удалось привести в чувство — слишком долго пролежал он в трубе газопровода. Рассказывали, что у него в деревне большая семья — жена и пятеро детей, из которых старшему одиннадцать лет. Рабочие считали, что пенсии вдове никакой не дадут. Кто-то слышал, как газовый мастер сказал инженеру: «По неосмотрительности рабочего, пусть хоть пять инспекторов приедут, я от своего показания не отступлю!»

Настроение у всех было тревожное, злобное, спать не хотелось, и люди собирались во дворах, на улице, под фонарями, говорили откровенно и смело о заводских порядках, громко вспоминали пятый год. Многие не забыли того времени, когда народ ощутил, понял и проявил свою силу, проявил так, что в течение месяцев колебалась вся махина Российской империи.

Утром на заводе только и говорили что о вчерашних событиях, а в обед по всем цехам сразу прошла весть, что по распоряжению пристава была арестована Кольчугина.

Узнали об этом от Марфы Романенко. Ольгу забрали под утро. Особенно испугало Марфу, что приехали за Ольгой на извозчике.

— Ты в больницу сходи, скажи ему — голова у меня болит, — сказала с извозчика Ольга, — а Павлу, как проснется, скажи — белье стирать пошла!

— Не ори, баба, а то лошадь понесет, — сказал солдат, сидевший на козлах, и тут же добавил, ища Ольгиного сочувствия: — Это же где видано — на, пожарной лошади баб арестованных, возить?

— Ладно, молчи, — сказал надзиратель, усаживаясь рядом с Ольгой. — Тебе сказано, наши лошади на ветеринарном осмотре. Вези — и все, неумная твоя морда.

— На кладбище бы вас, окаянных, всех свезти, — злобно сказала Ольга. — Мать от детей забираете, сердца в вас нет. Допустили бы вчера к сыну, не стала бы бить того проклятого… А теперь, выходит, я всему виновница?

— Ладно. Там все расскажешь. Пошел! — сказал надзиратель.

— Марфа! — закричала Ольга, когда извозчик уже тронулся. — Марфа! Людям все передай, как мать от детей забрали!

— Ладно, ладно! Все передам! — закричала Марфа.

В первые минуты ею овладела растерянность, и она не знала, куда идти — бежать ли в больницу, кинуться к соседям, пойти ли в город и рассказать обо всем доктору, — может, он поможет чем-нибудь. Уж очень диким и нелепым казался арест Ольги после того, что произошло вчера в доменном цехе.

И, сама не зная почему, Марфа отправилась на Ларинскую сторону, где жил известный ей по пятому году токарь Савельев, несколько раз приходивший к ним в мастерскую по поручению боевой дружины.

Марфа не помнила дом, в котором жил токарь, но спрашивать не пришлось — она сразу увидела за забором низкорослого человека, бившего сложенным вдвое полотенцем по трубе закипавшего самовара; при каждом ударе искры так и прыскали во все стороны.

— Здравствуйте! — окликнула Марфа.

— А, здорово! Что рано так? — спросил Савельев и, ударив еще раз полотенцем, добавил: — Дымит, проклятый!

— К вам, — сказала Марфа.

— Заходите, тетя Марфа, вот калиточка, — сказал Савельев и, подхватив самовар, пошел вперед, ловко открывая ногой двери.

Он завел ее в комнату. В том углу, где должна была висеть икона, стоял узенький красный шкаф с книжками.

— Вот, — сказал токарь, сдув пепел и мелкие угольки с подноса, — жена с детьми в деревню поехала, сам теперь хозяин.

Марфа, глядя, как он быстро пьет горячий чай, торопясь ко второму гудку, рассказала ему о случившемся с Ольгой.

— Ах ты, сукины сыны! — сказал он и усмехнулся. — Меня, значит, вспомнила?

— Тебя, кого ж, — сказала Марфа, — только выйдет ли с этого толк.

— Ах ты, сукины сыны! — снова сказал Савельев и прикрыл ладонью стакан, показывая этим, что чаепитие закончено. — Толк-то — толк, может быть, и выйдет, а бестолочь останется, это самое главное, вот в чем беда!..

— И я говорю, — сказала Марфа. — Вот сколько живу, такого не было, чтобы на извозчике забирали.

— На работу мне нужно, — проговорил Савельев, вставая, и, подойдя к Марфе вплотную, негромко сказал: — Что ж, тетя Марфа, поговорю кое с кем из наших прокатчиков и токарей, в город схожу. А насчет толка тут наперед ничего не скажешь. Спасибо, что зашла, память дорогая твоя для меня.

— Ладно, чего уж, — сказала раздосадованная Марфа и сердитая пошла к дому.

Ей показалось, что она совершенно напрасно пошла к Савельеву.

— Испугался, черт, — сердито бормотала она, — книжки, вишь, читает, шкафчик завел!

А больше всего сердило Марфу, что Савельев не предложил ей выпить чаю.

— Черт, заглушил самовар и пошел в завод. Кипятку, что ли, для меня пожалел?

В полуторачасовой обеденный перерыв сперва в механическом, а потом вдруг во всех цехах стало известно, что Ольга Кольчугина арестована. Рабочие толпами собирались на заводском дворе, шумели, волновались, кричали.

— Что ж, мать к сыну в больницу пройти не может? За то, что мать дитя свое любит, в тюрьму сажают — так, что ли? — кричали мастерам, пытавшимся успокоить рабочих.

Обеденный перерыв подходил к концу, а толпа не расходилась, и все громче раздавались голоса:

— Пусть отпустят, а то бастовать будем!

— Забастуем! Верно, забастуем!

В это время закричал мастер мартеновского цеха Андрей Андреевич:

— Слушайте, слушайте. Я только из конторы. Вот вам директора слово. Полицию, сказал, в завод не допустит, пускай придут к нему представители, а остальные — на работу.

В делегацию вошло три человека: Савельев, еще один токарь из механического и горновой Мьята.

Директор принял делегатов, усадил их и выслушал.

— Господа, — сказал он. — Я возмущен не меньше вас. Даю вам честное слово, что я сделаю все возможное, чтобы эта женщина была выпущена на свободу.

В присутствии делегатов он вызвал секретаря и велел ему связаться по телефону с приставом. И делегаты, затаив дыхание, слышали, как из соседней комнаты раздавался голос директора, говорившего в телефон:

— Это уязвление чувства человеческого достоинства, моего, моего достоинства. На моем заводе женщин не судят за то, что они любят своих сыновей! Вы слышите меня? Если этот довод для вас недостаточен, то я тотчас телеграфирую министру.

Делегаты слушали и поглядывали в окно на толпу рабочих, ожидавших окончания переговоров. Вероятно, и директор, разговаривая с приставом по телефону, поглядывал в окно.

Но делегаты не могли слышать, как Сабанский, действительно искренне возмущенный арестом Кольчугиной, после сказал секретарю: