Неловкий и коренастый Затейщиков пролез в отверстие не так просто, как Мишка Пахарь: сорвался, беспомощно болтая ногами, повис на локтях, но все же упорно и судорожно тянулся вперед, точно бежал от опасности, а не шел к ней. Упрямо подтягивая на сильных руках свое большое тело, он повернул голову, и свет фонаря на мгновение осветил его напружинившуюся шею. И впервые Степан увидел его обычно веселое лицо с совершенно новым выражением — суровости и строгости. Потом Затейщиков перевалил в люк головой вперед. Железо заскрежетало. Сразу сделалось тихо. Потом ничего не было, и долго молчали, прижавшись друг к другу, люди. А затем Очкасов с яростной стремительностью, словно в этой темной железной трубе и было главное зло ненавистной ему жизни, бросился вперед и полез вслед за исчезнувшим Затейщиковым.
— Пояса давай, пояса вяжи! — крикнул Лобанов, и все стали распоясываться, подавать ему кто толстый, туго гнущийся солдатский ремень, кто тонкий ремешок, а кто просто кусок веревки.
Когда голова Очкасова исчезла в отверстии трубы, Степан почувствовал, что вот пришла его очередь. Почувствовал сразу, точно кто-то громко и внятно сказал ему, и он согласился с этими спокойно сказанными словами. В эту минуту, когда он поглядывал на отверстие трубы, уже не веря в возвращение товарища, а примериваясь, как удобней ухватиться за край люка, в мозгу его стремительно шли два строя мыслей, если не противоположных, то совершенно различных: один — волнуя, трогая, — это были мысли о погибшем на заводе отце, о Павле, о страшной темноте в газопроводе, о товарищах, задохнувшихся в газу, о прогулках с Верой, о смерти, ждущей его; а второй порядок мыслей шел не путаясь, четко накладываюсь поверх первых, как спокойная крупная печать, — мысли о десятках мелочей, от которых зависела его жизнь и жизнь тех, кто, потеряв сознание, лежал в загазированной трубе.
Он вышел вперед, опоясался и закрепил крепким двойным узлом цепь из кушаков у себя на животе, потом, передумав, поднял пояс под мышки, проверил каждый узел быстрым и сильным рывком. Голова сделалась ясной, легкой, сердце билось быстро, четко: ему показалось, что это не его сердце бьется и что все это делает другой, посторонний ему человек, а он сам, стоя в толпе, жадно следит за каждым движением человека, готовящегося совершить опасный и страшный подвиг, — и даже было удивительно, почему он знал мысли этого человека, постороннего ему. Он подошел к трубе, широко расставляя ноги, стараясь не наступить на ременный хвост, тянущийся за ним.
— А ну, подсади, — сказал он, прислушиваясь к медленному, совершенно чужому и никак ему не принадлежащему голосу.
Его подняли на руки, крича, перебивая друг друга, давая ему советы. Но он не слышал голосов, он видел только страшное, огромное отверстие; точно черная луна вдруг взошла перед ним и заслонила весь мир. Степан невольно отшатнулся и ухватился руками за борты люка, чтобы противостоять могучему инстинкту, звавшему его тело к земле. У него мелькнуло в подсознании, что руки, поднявшие его, силой, против воли толкали его в дыру.
Смутные, быстрые мысли-чувства сразу исчезли из его головы, и он двигался навстречу опасности и смерти, полный лукавства, хитрости, осторожности. Все, о чем думал он, стоя внизу и уже зная, что пришла его очередь вслед за Очкасовым выйти вперед, теперь существовало не только в мозгу его, но в руках, ногах, во всем теле. Главная ошибка товарищей — он сам потом не мог понять, как это ему пришло в голову, — была в том, что они, запыхавшись от усилий при подъеме, не отдышавшись, сразу лезли в газопровод, и там это быстрое, прерывистое дыхание губило их.
В трубе стоял душный печной запах, напоминавший, как в детстве, играя, Степан залезал в холодную русскую печь. Ладони уперлись в противоположный люку бок трубы, ощутили наждачную шершавость толстого нагара.
Быстро повернувшись, Степан далеко высунулся из люка, медленно и глубоко дыша. Ему говорили что-то, кричали, указывали руками, но он ничего не замечал, весь отдавшись огромному для него по важности делу. В эти секунды он не думал о людях, лежащих в нескольких шагах от него, не испытывал уже ни волнения, ни страха; его занимало только, как он сделает последний глубокий, полный вдох и, затаив дыхание, пойдет по трубе. Без усилия воли, точно внутри колокол ударил, он оттолкнулся руками и коленями от округлости трубы, и тьма мгновенно ослепила его. Он пошел быстрыми, длинными, осторожными шагами. Казалось, встреться ему на пути паутина, и ту бы он сразу почувствовал, настолько напряжена была чувствительность его нервов. Один шаг, два, три — он сдерживал дыхание без труда, легко. Сделалось тепло и тихо, удивительно тихо. Инстинктивно он остановился и медленно пошарил ногой, — носок коснулся чьего-то тела. Степан нагнулся, схватил за ногу, потом нашарил вторую — у него мелькнула мысль: «Под коленки, а то сапоги стащу», — и поволок человека обратно к люку. Вдруг он почувствовал, что внутри распирает его, вот-вот взорвется сердце, а тут еще ноги стали путаться в ремне. Не выдержав, он полуоткрыл рот и начал выдувать из себя воздух. И в тот миг, когда он уже поневоле должен был вновь вдохнуть, совсем рядом мелькнул свет. Он показался ярким, желанным, радостным — сама жизнь! Как он дышал! Ему показалось, что толпа внизу стала огромной.
— Принимай, — сказал он и начал просовывать тело ногами вперед в люк. Это было не легко, и раза два он глотнул воздух в трубе. Случайно он заметил лицо: Очкасов! Из носа текла кровь, и когда лицо запрокинулось, кровь набежала на глаза.
Потом он снова долго, с наслаждением дышал, удивляясь тому, как быстро бьется сердце. В голове, где-то над глазами негромко, весело шипело, как пузырьки сельтерской; он не понимал, что часть его крови уже отравлена.
Он отвязал мешавший ремень и бросил вниз.
Второй поход оказался гораздо трудней. Все три тела лежали вместе; видно, до последней секунды сознания Затейщиков тащил к люку Пахаря, а Пахарь успел на несколько шагов подтащить рабочего с газопровода. И сейчас они лежали, не желая отпускать друг друга. Затейщиков был тяжел и лежал не вдоль трубы, а поперек. Степан тащил его с яростью из объятий Пахаря. Он совершенно не думал, что спасает жизнь товарищу. Борясь с неразумной упрямостью бесчувственного тела, Степан вообразил, что Затейщиков сознательно, по вздорности, мешает ему, и с ненавистью тащил его, злорадствуя, что побеждает сопротивление Затейщикова.
И он снова дышал в люк и кричал что-то стоявшим внизу людям. И они кричали, широко разевая рты. Но он уже не слышал их голосов. Безумное возбуждение охватило его, сердце рвалось, хотелось быстро бежать, прыгать, вертеться… Но в сознании еще сохранились властные, простые и хитрые мысли, как обмануть смерть, как обойти ее, как быть сильнее, чем она… И это помогло Степану притащить к люку Пахаря. Он увидел лицо Мишки, и внезапная радость обдала его, он сразу потерял и забыл осторожность… Пьяный от газа, постепенно захватившего его кровь, не ощущая судорожных биений сердца, шаря потерявшими осторожность руками, на подгибающихся ногах он снова пополз в газопровод. Опасности не существовало, он не думал о ней. Смерть уже была в нем, внутри — в мозгу, в крови, в легких. И он не старался ее избегнуть, он ни о чем не думал, и только сердце его переполнилось любовью к человеку, имени которого он не знал, лица которого не видел. Ему казалось, что это отец. И, падая, ударяясь головой о гудящую стену, срываясь, Степан тащил его, бормоча нежные слова… Как он полз, как дополз, Степан никогда не мог вспомнить. Мелькнули огоньки, воздух коснулся лица, срывающиеся пальцы потянулись к люку и, не дотянувшись, скрючились, судорожно ушли в ладонь. И он уже не слышал радостного рева голосов, покрывших на мгновение гул завода, не видел и не чувствовал, как люди вытащили его из железного туннеля.
Рабочие и шахтерские поселки живут в вечном ожидании катастроф. И стоило пройти страшному слуху или прозвучать в воздухе тревожному завыванию шахтной сирены, как сотни женщин, не накинув на голову платка, не заперев дверей, не загасив даже огня под плитой, бегут к месту несчастья… Мучителен и страшен этот путь под протяжный вой гудков и сирен… По ночам снится несчастье, и женщина просыпается, идет молиться, посмотрит на спящего ребенка и уж не ложится, ожидая мужа с ночной смены, до утра прислушивается к гудкам паровозов. И можно ли когда-нибудь забыть ужасную катастрофу на шахте господ Рыковских в 1908 году? Двести семьдесят белых гробов, в ряд стоявших на красной сухой глине, степную пыль, скрывшую окончание этой шеренги, будто и не было ей конца.
