— Дубогрыз говорил, что ли? — спросил Степан, почувствовав облегчение оттого, что речь идет совсем о другом предмете.

Мастер нагнулся к Степану и вдруг спросил:

— А ты что, газетки читаешь или кто объяснял тебе?

— Что вы, Абрам Ксенофонтович, я пьяный просто был. Ну, пьяный, знаете…

Мастер долгим взглядом смотрел Степану прямо в глаза. Степан смотрел на мастера. Абрам Ксенофонтович зевнул, на этот раз совсем уж непритворно, и сказал:

— А, ей-богу, ну вас всех к черту, надоели мне! И так работы много, каждый час в ответе. На этом коксе не руду плавить, а яишню только жарить, рассыпается весь. Мне надбавки не дают, — пускай надзиратель занимается. Верно, Степа? Он жалованье получает. Противно мне. Я ведь сам рабочий — и чугунщиком, и водопроводчиком проработал, и горновым. Думаешь, это хорошо — собачье дело выполнять?

Он смотрел на Степана, которого вызвал для допроса, и требовал от него сочувствия, а Степан, обрадованный тем, что все опасения его не оправдались, забыв всю странность разговора, пожалел Абрама Ксенофонтовича:

— Верно, вам на печи работы сколько…

— Так как Считаешь, правильно я говорю, собачье это дело? А? Собачье? Правильно?

Он переспрашивал по нескольку раз, и в самой глубине его глаз неожиданно блеснул желтый умный огонек.

«Ловит!» — с тревогой подумал Степан. Видно, Абрама Ксенофонтовича, против воли, привлекало «собачье дело», хотя за него и не давали надбавки:

— Ладно, иди уж, — сказал он, — но мой тебе совет, как старый рабочий молодому советует, без всякого, ей-богу, по-откровенности. Если что… будут смущать тебя какие-нибудь — есть такие люди на заводе, сам знаешь, — словом, ты заходи ко мне, можешь прямо на квартиру. Просто приходи, не думай, что толстый. У меня душа рабочая, я все понимаю, по-правильному, по-простому, плохому не научу. А то, что ты в работе стараешься, это я все замечаю, свою благодарность получишь. Я тебя для того и позвал, чтоб одобрить.

Степан с облегчением ушел от мастера. Он не мог понять, нарочно ли путал его Абрам Ксенофонтович — от жары и безразличия ко всему на свете, поленился ли он довести хитрый разговор до конца и разболтался; а может, и в самом деле у него рабочая душа?

Но в этот день Степану пришлось пережить историю в таком же роде. Когда он пришел к химику и открыл калитку, навстречу вышел Андрей Андреевич. Он, видно, недавно пришел с завода, нос и ухо у него были запачканы сажей.

— Все к квартиранту ходишь? — усмехаясь, спросил старик. Он осмотрел Степана и покачал головой. — Здоровый бык вырос. Ты сколько на домне получаешь?

— В прошлый месяц двадцать два рубля.

— Чугунщик?

— При горновом, подручный.

Они стояли молча. Казалось, что разговор кончился, но Андрей Андреевич не пускал Степана к дому. Несколько мгновений он колебался, потом протянул руку.

— Дай-ка сюда книжки, — сказал он и покашлял.

— Зачем? — спросил Степан. «Что они меня, как собаку, весь день гоняют?» — подумал он.

Лицо Андрея Андреевича сделалось коричнево-красным: вот-вот вспыхнут сухие белые волосы над ушами.

— Ты ко мне в дом ходишь или в кабак? — крикнул он. — Я имею полное право смотреть, какую дрянь ты ко мне в дом таскаешь.

Он быстро рванул книги. Степан мог легко удержать их, но, боясь порвать драгоценные страницы, невольно разжал руку.

— То-то, — сказал Андрей Андреевич и сердито, громко дыша, вынул из футляра очки.

Медленно шевеля губами, он прочитывал названия книг, одно за другим, и наконец протянул всю пачку Степану. Морщинистое лицо его улыбалось довольной, ласковой улыбкой.

— Чудачок ты, чудачок, — сказал он дурачливым голосом.

Он похлопал Степана по спине и, вынув кисет, стал сворачивать тонкую папиросу из медово-желтого табака, нарезанного длинными волокнами.

— На, закуривай, — сказал он, — турецкий табак, я один на весь завод его имею. Грек мне привозит: контрабандный.

Пока Степан сворачивал папиросу, Андрей Андреевич сердито, поглядывая на толстую, как труба, завертку Степана, говорил:

— Чего ж не пришел, не рассказал: крестный отец, так и так, я имею честь с квартирантом, проживающим в вашем собственном доме, делать уроки по грамматике, арифметике и разным наукам, а? Почему не пришел? А я уж думал — вы там черт знает что читаете. Ты хороший парень, умный, я тебя вполне уважаю. И, имей в виду, когда нужно, всегда помогу, чтобы из тебя настоящий человек вышел. Прямо имей это в виду. А мать как? Почему не зайдет?

— Она белье в городе стирает, — ответил Степан, с печалью глядя на добродушного Андрея Андреевича.

— Так… конечно, раз человек приболел, ему в заводе работать трудно. Ну иди, иди, учись. И квартирант, чудачок, такого тумана навел: пришел ко мне, просит не рассказывать. Я в самом деле подумал черт знает что — пошел к заведующему. Ах ты, вот ей-богу… Ну иди, иди уж в дом.

Степан пошел к крыльцу со странным чувством: одобрение Андрея Андреевича разочаровало и обидело его.

Химик видел из окна, как Андрей Андреевич, остановив Степана, рассматривал книги.

Когда Степан вошел в комнату, Алексей Давыдович подошел к нему, схватил за руку и проговорил:

— Я все видел, Кольчугин. Пусть, пусть, я ничего не боюсь. Слышите вы, ничего, не бойтесь и вы!

— Да он ничего, посмеялся только, — сказал Степан, но Алексей Давыдович не стал слушать.

— Садитесь, Кольчугин, — торжественно сказал он, — садитесь. И, прежде чем начать наши занятия, я хочу вам прочесть кое-что. И имейте в виду: я своих занятий с вами не брошу, я вас доведу куда нужно, вы через два года сможете держась конкурсный экзамен в политехникум. Я даю торжественное обещание в этом. Слышите вы? А сейчас слушайте.

И он принялся читать. Вскоре дыхание его сделалось более свободным, и лишь при чтении особенно длинных фраз голос немного дрожал.

Первые слова Степан слушал рассеянно. Ему было жалко химика и хотелось успокоить его, рассказать, как благополучно обошелся разговор с Андреем Андреевичем. Но он не решался прервать чтение и, не слушая, следил за подергивающимся лицом химика. В эти мгновения Степан был полон почтения к учителю и в то же время испытывал к нему жалость, хотел утешить и защитить его. И, странное дело, Алексей Давыдович, читая, посматривал на своего ученика жалобными глазами, словно от этого широколобого рабочего парня могли прийти к нему помощь и поддержка.

А потом чтение захватило их обоих. Химик снова почувствовал себя в привычном мире, где не хозяйничали грубые мастера, гордые своим маленьким знанием, надменный, презрительно-вежливый директор. Степан впервые слышал имена Архимеда, Галилея, он слушал полуоткрыв рот, немного наклонившись в сторону учителя.

Химик кончил чтение и закрыл тетрадь.

— Вы поняли, Кольчугин?

— Понял.

— Что же именно? — И его вопрос уже был обычный, учительский.

— Да я понял все, вы не думайте, Алексей Давыдович. — Он понизил голос и сказал: — Вот у нас в пятом году, даже квартирантом он у нас был, Ткаченко, потом запальщик Звонков, потом много их было — все вот за правду шли, до последней минуты. Их всех забрали, одних в каторгу, других, говорили, повесили, они от правды не отступили. Вот совсем как вы читали.

— Видите ли, — сказал химик, — вы путаете разные вещи: то великие гении человечества, борцы за научную истину, а вы говорите о политических эксцессах.

«Черт, не то», — подумал он и сказал:

— Вот что, Кольчугин, давайте займемся делом. Где книжки?

— Алексей Давыдович, а он ничего такого не сказал. Говорит, занимайтесь дальше. Он думал, мы не арифметикой.

— Можете не рассказывать, — сказал химик, — мне не нужно разрешения.

Приподнятое настроение не оставляло его во все время урока, а когда занятия кончились, он подошел к книжной полке и сиял толстую книгу.

— Вот, — сказал он, — я раньше думал строго ограничить наши занятия точными науками. Теперь я изменил свое мнение. Возьмите-ка эту прекрасную книгу, драмы великого Ибсена, спрячьте получше куда-нибудь и читайте ее.