— Какое тут величие, — махнул доктор. — Нищета, антисанитария, увечья — вот что здесь.

— Мне хочется в шахту спуститься, — сказала Анна Михайловна. — Можно это будет?

Доктор обрадовался.

— Вот моя кровь чувствуется. Мои ни разу в шахте не были. Представляешь себе?

— Я перед отъездом обязательно спущусь, — сказал Сергей.

— Бесстыдник ты, — сердито проговорил доктор. — Ты вспомни, как Менделеев работал: и на заводе, и на нефтяных промыслах, и на воздушном шаре летал, и семью содержал.

— О, началось, — сказал Сергей и подумал: «Все ж таки хорошо, что я уезжаю, во всех смыслах хорошо».

А доктор продолжал:

— Нет, серьезно, до каких пор ты будешь считать, что должен жить на всем готовом? Ты хотя бы задал себе вопрос — как устроишься в Киеве, как внесешь плату за право учения? Ты понимаешь — всем, чем нужно, я тебе помогу, об этом и речи нет. Но мне бы хотелось, чтобы ты хотя из приличия побеспокоился. А, вьюноша? Вот, например, куда ты заедешь?

— В гостиницу, а потом поселюсь в меблирашках.

— Меблирашках? Черта с два! Без тебя уж все решили: будешь жить у Анюты.

— Милости просим, — смеясь, сказала Анна Михайловна, — живем на Жилянской улице, недалеко от университета. Удобств у нас нет, но зато весело, народу много бывает.

— Ну что ж, — сказал Сергей, — спасибо, я очень рад.

И он подумал, что к Поле приходят подруги-гимназистки и среди них он встретит «ту».

После завтрака Сергей, охваченный беспокойством, ходил по дому. Ему было странно, что все заняты обычными делами: мать разговаривает с Анной Михайловной о киевских приятельницах, отец уехал в заводскую больницу, Поля читает Мопассана. Ему казалось, что в доме должен начаться веселый ералаш, все должны упаковывать вещи, волноваться, радоваться. Сергей отправился к себе в комнату и стал разбирать книги.

— К чертям, к чертям, — говорил он и бросал на пол гимназические учебники. — Физика Краевича? — спрашивал он себя. — К чертям Краевича, и химию Кукулеско к чертям, и Саводника к чертям.

Потом он полез на антресоли и стащил вниз ящик со своими детскими игрушками. Он выволок ящик в кухню и, подозвав прачкиного мальчика, сказал:

— На вот тебе подарок от меня, и начал выкладывать пугачи со сломанными курками, ружья, мячи, проржавевшие коньки, старого паяца.

— Зачем вы, ей-богу, — сказала прачка.

— Как зачем? Пусть играет.

— Вот женитесь, дети пойдут, для них сгодится.

— Когда это будет? — сказал Сергей. А если придется, новые купим.

— Дяде спасибо кто скажет? — спросила прачка у сына.

Мальчик молчал.

— Он сомлел, ей-богу, смеясь, сказала Наталья.

Действительно, мальчик стоял в странной, напряженной позе, глаза его, не моргая, смотрели на игрушки. Должно быть, ему казалось, что стоит двинуть рукой либо кашлянуть, и очаровательные богатства вдруг вспорхнут и исчезнут. На лице его появилось выражение страдания, настолько острым было волнение, охватившее его.

— Ящик сгодится на растопку, сказала Наталья, — а тебе я мешок старый дам. — И, пошарив рукой за сундуком, она кинула на пол дырявый мешок.

— Почему ты не играешь? — спросил Сергей. — Играй, ведь это твои, чудак.

Мальчик стоял все в той же напряженной и неестественной позе, не поворачивая головы. Сергей рассмеялся и ушел.

— Чего стоишь как столб? — спросила Ольга.

— Пойдем домой, — сипло сказал Павел, торопливо засовывая игрушки в мешок и оглядываясь на дверь.

— А работать кто же будет за нас, если мы домой пойдем? — спросила Ольга.

— Я один пойду, — сказал Павел.

— Сам не ходи, на путях под поезд попадешь, — строго сказала Ольга.

— Ма-а! — простонал Павел.

— Вот тебе и ма, слышишь?

Она принялась за работу, но, оглянувшись через несколько мгновений, не увидела сына. И мешок исчез.

«Ушел-таки… ничего, большой уже», — подумала Ольга.

А Сергей из окна видел, как мимо дома прошел мальчик, прижимая к груди мешок, и, оглядываясь, побежал вниз по улице, в сторону завода.

— Все суета и томление духа, все пройдет и все исчезнет — и я, и дом этот, и люди, и их радость, и их гнев, их мечты, и вся жизнь на земле, и сама земля, и солнце, светящее ей, — нараспев говорил Сергей. — Зачем же я радуюсь? Человеку надо быть равнодушным к горю и радости…

Рука его щупала помятое письмо, сердце, против воли, против разума, билось быстро и сильно.

Ольга и Степан встретились у переезда и пошли рядом. Ольга, поглядывая на сына, думала: «Видный какой, красивый, а в ниверситет не возьмут, не годен. А чем, кажется, плох?»

— Жарко сегодня было. Устал, верно, очень? — спросила она.

— Нет, сегодня ничего, работал не особенно.

Дома они застали переполох. Павел сидел на полу; подле него стояла Марфа с расстроенным лицом и говорила:

— Что ж мне с тобой делать? А?

Увидев Ольгу, она обрадовалась.

— Вот, слава богу, пришла. Я думала, он кончится тут, прямо заходится. А слез сколько этих вылил: окиян!

— Что, игрушки забрали? — сразу догадалась Ольга.

Павел повалился на спину, стукнулся головой об пол.

Она понимала, что мальчика словами не успокоить.

— Ходила я уже, спрашивала, — сказала Марфа. — Говорят, большие какие-то забрали, босяки, что ли, беспаспортные.

— Господа чертовы! — вдруг злобно сказала Ольга. — Жил мальчик, никому не мешал. Тоже, ей-богу, нужно было мальчика смутить. Что я с ним теперь делать буду? Степан, что делать с ним? — спросила она.

Дед Платон сказал с печки:

— Эх вы! Был бы я здоровый, при своих ногах шахтер, показал бы, что делать. Разве можно дитя грабить?

— Ничего, — сказал Степан и, надев фуражку, вышел на улицу. Мальчики, стоявшие под окном, рассказали ему, кто ограбил Павла, и, показывая дорогу, пошли следом.

Вернулся он обратно довольно скоро, в порванной рубахе, с волосами, обильно смоченными кровью, и кинул на стол мешок с игрушками.

— Полотенце чистое давайте, — сказал он.

Пока женщины промывали Степану рану водой, он рассказывал:

— Их трое было. А голову они мне сзади разбили, когда вниз уже шел… Да ерунда… Один маленький, быстрый такой, другой черный, обвязанный, а третьего я не помню; вот он меня и стукнул… Конечно, они сильнее, только испугались. Я сразу… а он, эх! Обидно им, конечно, нож я у одного забрал… вот пальцы себе порезал…

Обе женщины, слушая возбужденного, точно в бреду говорившего Степана, переглядывались быстрыми, тревожными взглядами. Степана уложили в постель, но он от волнения не мог лежать. Ольга посмотрела на его дрожащие губы, белое от потери крови лицо и почувствовала такой страх, что в глазах у нее потемнело. В это время Павел сказал плаксиво:

— А мячика нету, Степа!

— Мячика? — спросила Ольга. — Мячика нету? Вот я сейчас тебе дам мячика. — И пошла к Павлу.

А Марфа в это время отчитывала мужа:

— Герой чертов, на печке сидит… учит парня. Сам не пошел, шут. Взял бы костыль и пошел. За сахаром в лавку небось сам ходишь… Ты смотри, что с него сделали…

Но ни дед Платон, ни Павел не были огорчены.

— Так и нужно, правильно, никому спуску не давать. Вот он есть настоящий рабочий, — объяснял с печки дед Платон.

Женщины рассматривали игрушки и говорили:

— Старые… поломанные… облезшие… да их у татарина за полтинник купить можно.

— Врете вы, от зависти, — сказал Павел и стал прятать свое добро в мешок.

Утром Степан пошел на работу, но к полудню у него сильно разболелась голова и сделалась рвота. Мастер отпустил его в больницу. В больнице фельдшер осмотрел его и велел осторожно обстричь волосы вокруг раны. Пока сиделка стригла волосы, фельдшер осматривал старика рабочего, которому отдавило ногу в рельсо-балочном цехе.

— Придется сапог разрезать, — сказал фельдшер.

— Что вы, господин фельдшер, — сказал старик испуганно, точно тот предложил отнять ему ногу.

Он нагнулся, оскалился, громко охнул, потом зашипел, заухал и стащил сапог с полуразвернутой окровавленной портянкой.