— А какие головы! — кричит Татаринов. — Придет к тебе оборванный, заросший, а пойди поговори с ним, если он тебе доверяет и не боится, — какая ясность мысли, какое глубокое разумение всего и вся!..

И шепотом говорят о Столыпине, о виселицах, о том, что царь безумен, что страна в коросте, неграмотная, суеверная, измученная…

Он видел ненависть отца и многих его знакомых к самодержавию, к полицейскому начальству, к произволу и косности власти. Иные свое презрение к русскому самодержавию распространили и на Россию. «Страна клюквы и самоваров, бездарная, сонная, юродивая страна», — кричит обычно инженер Воловик. А цех, в котором он работает, дает огромные барыши, и Воловик ходит по цеху под охраной полицейских. И одновременно Сережа видел страстную и нежную любовь к русскому народу, восхищение силой, умом, талантом рабочих, видел их привязанность к родной земле. С детства запомнились ему письма отца, которые тот писал матери во время своего двухмесячного пребывания на немецком курорте. Мать читала эти письма Сереже вслух. Доктор Кравченко писал о том, как соскучился по русской речи, по русским лицам, но родной земле, по родному небу. Он писал, что не дождется конца своего лечения, что тоска по родине мучает его больше, чем болезнь, от которой он лечится за границей…

Странное чувство смятения охватило Сергея. Чем радостней были его мысли о новой жизни, о светлых лабораториях, о веселой толпе студентов, тем большее беспокойство и тоска охватывали его при взгляде на окружавшее. Неужели такой, неизменной, останется эта степь, оборванные люди, уныло бредущие из города на рудник? Он будет подниматься все выше, его имя прогремит по миру, он достигнет славы, счастья, а здесь будет тот же подземный безрадостный труд, будут ходить по пыльным дорогам те же мрачные, молчаливые люди.

Сергей вернулся домой через двор. Петр гнал метлой по канаве грязную воду. Вода, горбатясь, терлась об узкие берега канавы и, сопротивляясь, но хотела течь к улице.

— Здравствуйте, Петр, — сказал Сергей и остановился.

— Здравствуйте, сказал Петр, округлым движением выплескивая воду из углубления между камнями.

— Еду в Киев, в университет, — подумав, сказал Сергей.

Петр отер пот со своего большого лица цвета потускневшей красной меди и задумчиво сказал:

— От дэ будэ дивчат!

— Уж придется, наверно, — лихо ответил Сергей, подмигнул и сплюнул.

— Да, в Киеви… — И Петр, махнув рукой, крякнул.

Он был большим похабником. Видно было, многоопытный в любви дворник Петр завидовал Сергею, за всю свою девятнадцатилетнюю жизнь лишь однажды во время прогулки торопливо и неловко поцеловавшему дочь протоиерея Бычковского Таню.

После разговора с Петром Сергей вернулся в мир простой жизни, оглядел соседний двор, куда лазил в детстве обрывать мягкие черные ягоды шелковицы. И, уже полный смешных и трогательных воспоминаний, приятной грусти, тревоги при мысли о студентках, среди которых, наверно, он найдет свою жену, не думая больше о жизни и смерти, о людях, устало плетущихся к Смоляниновской шахте, Сергей вошел в кухню.

В кухне было шумно и тесно. Наталья перекладывала со сковороды на блюдо оладьи. Высокая плечистая прачка двигала с плиты выварку. Белоголовый мальчишка сидел на полу и, взглянув на Сергея, тотчас встал на кривые ноги, побежал к прачке, взялся за ее юбку.

— Да отойди, Павел, обварю тебя насмерть, — сказала она спокойным голосом.

Она взялась руками за ручки выварки и хотела ее приподнять, шея ее напружинилась от большого усилия.

— Подождите, так килу наживете, в нее, проклятую, пять ведер входит, я подсоблю, — крикнула Наталья.

— Ничего, — сказала прачка и, крякнув по-мужски, сняла выварку, подержала ее мгновение на весу и плавно поставила на пол.

— Вы мать Степы? Скажите, где он теперь? — спросил Сергей.

— На заводе.

— Большой уж?

— Растут, ясное дело. Вот и этот скоро вырастет.

— А я помню, как он ко мне приходил. Мы с ним еще папиросы курили, потом я ему камень такой подарил, может быть, помните?

— Как же, он с ним дни и ночи возился, потом потерял в Горловке, как раненым его привезли…

— Это почему раненым?

— Да так, ничего, ногу он себе повредил, от баловства.

— Он грамотный?

— Ну а как же, — ответила Ольга. — Он всякую книжку теперь прочесть может.

— Сергей Петрович, — сказала Наталья, — там все за стол сели!

Она всегда в присутствии посторонних называла Сергея по имени и отчеству, обычно же звала его Сережей, а когда разговаривала с докторшей — «наш Сережа».

Гости уже сидели за столом.

— Вот он, мой дорогой студент, — сказала Марья Дмитриевна и пошла навстречу сыну.

Сергей обнял мать, она погладила его по лицу, поцеловала и дрогнувшим голосом сказала:

— Что ж, Сереженька, учись, будь ученым, знаменитым будь… — Она вздохнула от волнения и тихо проговорила: — Кем бы ты ни был, лишь бы был здоров и счастлив, а для меня ты всегда… — И она заплакала.

— Муха, что ты, что с тобой? — сказала Анна Михайловна. — Мальчика приняли в университет, а ты его точно на войну провожаешь.

— Такое страшное время, — улыбаясь заплаканными глазами, сказала Марья Дмитриевна. — Вот он уже студент, совсем взрослый. А жизнь такая темная, страшная. Что его ждет впереди? Он ведь не взрослый, а мальчик-дурачок. Как он будет жить?

Сергей хорошо знал страх матери. Когда-то мать велела убрать бочку, в которую собирали дождевую воду, — ей казалось, что сын упадет в нее и утонет. Когда он поступил в гимназию, ее пугало, что он зазевается на улице и попадет под извозчика; потом она боялась скарлатины и дифтерита; потом ей казалось, что он слишком много читает.

Вошел Петр Михайлович, посмотрел на жену и подмигнул сестре.

— Не могу, не могу, — сказал он Сергею и спрятал руки за спину, — еще не мыты. Смотри же, молодец, не оскандалься в науках. Поступить в университет всякий дурак может, а вот кончить!..

— Петя, — сказала Анна Михайловна, — почему же он не кончит?

Слова отца были так же понятны Сергею, как и слова матери. В отце тоже был страх за сына, но противоположный тому, который знала мать. Когда Сережу ребенком одевали гулять, отец сердито говорил:

— Зачем наматывать все эти шарфы. Кого вы растите — неженку, бездельника, сибарита?

И во время гимназических лет у Сергея было немало тяжелых сцен с отцом. Стоило получить плохую отметку, как отец начинал волноваться, становился груб, почти жесток.

— Я репетиторов тебе нанимать не буду, — говорил он. — Не хочешь учиться — иди на шахту, на завод, куда угодно, я тебя не осужу за это.

А однажды отец сказал матери:

— Пусть лучше умрет, чем вырастет ничтожеством, это для меня будет страшнее всего.

Но Сергей знал, что страх отца и страх матери были рождены одним и тем же чувством — любовью.

— Ну ладно, ладно, — снисходительно сказал он, — ты ведь уверял, что я и гимназию не кончу… Скажи-ка, чем эта женщина больна, что привозили к тебе?

— А! — махнул рукой Петр Михайлович. — Ей только на кладбище — рак легких…

— Оладьи стынут, — сказала Марья Дмитриевна, — давайте завтракать.

За завтраком Анна Михайловна жаловалась, что, несмотря на усталость, плохо спала: гудки, грохот, доносившийся с завода, каждый раз будили ее, потом под утро кричали на улице.

— Кто б это мог быть, вы не узнали?

Все рассмеялись.

— Били кого-нибудь, — сказал Петр Михайлович, — это у нас каждую ночь.

— А я уж привыкла, — сказала Марья Дмитриевна, — ко всему привыкла — и к копоти, и к грохоту, и к ночным крикам, и к тому, что вечером извозчики боятся ездить на вокзал. А Пете здесь нравится. Лазит в шахты, ходит на завод; у него тут тысячи почитателей среди рабочих и шахтеров.

— Ладно, ладно, — сказал Петр Михайлович, — кто это тебе все набрехал, я ничего такого не знаю.

— Суровый, безрадостный край, — сказала Анна Михайловна убежденно. — Но мне здесь тоже нравится. Какое-то здесь величие и сила во всем.