— Неужели не жалеешь? — спросила Ольга. — А я вот не могу до сих пор вспомнить — очень жалко делается.
— Значит, был хороший человек, — сказала Наталья, — хорошего человека всегда жалко. А мой Семен… какой был неправильный. Я даже не жалею, что вдовой живу. Лучше вдовой жить. Спокойно, вольно живу. А замужним очень плохо. Я вот насмотрелась теперь: не то что простые — образованные такое женщинам делают, ужас просто смотреть. Вот наш доктор. Кажется, какой человек хороший: что ни сготовишь, то ест, никогда слова не скажет, до людей хороший, и ночью и днем к больным едет, а бедным людям сам еще лекарство купит — сколько раз меня посылал, относила. А барыня от него почти каждый день плачет.
— Чего ж это? — удивилась Ольга. — Пьющий?
— Вот и не так, чтобы пьющий, и ни на кого не посмотрит, и больше дома сидит, а обидел он ее сильно, и вот все спорятся. Она для него из какого дома ушла! Губернатором у нее отец был в Киеве, во дворце жила, а он — учителем простым, к брату ее ходил младшему. Вот. А он и не чувствует! Сколько лет ей простить родители не могли. А мать-генеральша приехала, и что же вы думаете — выгнал он ее: поспорились чего-то, как закричит: «Вон отсюда, не желаю!» Это разве не обида?
У него сестра вот сегодня приехать должна — с нашей барыней как родные. Ей-богу. Вот наша барыня говорит: «Для меня человека лучше нет, чем Анна Михайловна», это сестра барину. Сама к ней в гости ездила, а Анна Михайловна эта бедная, совсем бедная, и муж у нее еврей. Это еще ничего, что еврей, есть хорошие евреи, а этот какой-то совсем такой, в тюрьме сидит! Вот барыне обидно, что доктор ее родных не признает, А с ним не сговоришься, кричит прямо: «Видеть их не хочу!» Сколько уж она плакала, а он сына не пускает к ним. «Вот, говорит, не желаю — и все». Что ты с ним сделаешь? Ну, конечно, ей за своих обидно, вот и мучится через него!
— А сестры докторской муж, за что ж он в тюрьме сидит? — спросила Ольга и перестала стирать.
— Говорят, за пятый год.
— За пятый год много народу взяли, — сказала Ольга, разглядывая мокрую скатерть, и добавила: — Возле такой скатерти поработаешь.
— Жирно едим, — объяснила Наталья, — и это самое вредное пятно, ничем не возьмешь.
— А от зеленого вина пятен не бывает, потому больше люди его и пьют, чтобы не отстирывать, — насмешливо объяснила Ольга.
Потом на кухню пришла докторша Марья Дмитриевна, маленькая худая женщина. Лицо у нее было чуть-чуть желтоватое и тронутое у губ морщинами, а лоб высокий, открытый, гораздо белее щек; черные глаза ее глядели ласково и блестели, как у больной, и черные гладкие волосы тоже блестели.
— Здравствуйте, — поздоровалась она с Ольгой. — Как у вас дела идут?
— Вот стираем, — ответила Ольга, то наклоняясь, то разгибаясь над бадьей и искоса разглядывая докторшу.
— Это ваш мальчик приходил когда-то к нам? — спросила докторша. — Он совсем уже большой?
— Чугунщиком на доменных работает.
— Ужасно быстро растут! — сказала докторша. — Часы нашей старости неугомонные. Вот и Сергей через месяц студентом будет.
«Хвастаешь своим», — подумала Ольга.
— Поехали Анну Михайловну встречать, — задумчиво сказала докторша. — Туда два часа, обратно два. Если поезд не опоздал, то к четырем часам приедут. Как, Наталья, с обедом у вас? Успеете к четырем?
— Я-то успею, — усмехаясь, сказала Наталья, — а вот как тесто? Дрожжи старые, никакой силы в них нет, Я говорила, у Лахмана взять дрожжей.
— В крайнем случае пирог на вечер будет, — сказала докторша и, обращаясь к Ольге, добавила: — Ужасное место этот город! Представляете, к нам должна приехать родственница одна. Я хотела ей сделать приятное — купить гвоздики, ее любимый цветок, — и нигде нету. И на рудниках нет. Говорят, в Мариуполе или в Екатеринославе только можно достать.
Ольге понравилось, что докторша заговорила с ней о гвоздиках, а не стала, как любили многие богатые женщины, расспрашивать про ее беду, лицемерно вздыхать и жалеть ее.
— Что ж, можно другой цвет достать, — сказала она. — Вот муж мой привозил из Мелитополя. Он их в горшки высаживал.
Докторша присела на табурет, а Ольга неторопливо вытерла руки о мокрый фартук, утерла лицо, поправила волосы. Разговорились.
Наталья даже перестала тесто месить, так ее удивил этот внезапно происшедший разговор между барыней и прачкой. И особенно удивило ее, что в разговоре Кольчугиной не было ни волнения, ни желания поддакивать, которое она знала в себе, ни злостности. Наталья посмотрела на Марью Дмитриевну — она кивала головой, слушая Кольчугину. И Наталья с внезапной тревогой подумала: «Вот возьмет ее, а меня рассчитает», — но, вспомнив, что прачка не умеет готовить, тотчас успокоилась.
— Вы не думайте, — сказала Марья Дмитриевна, — у меня немало седых волос. Я их крашу, потому и не видно их. Вчера немного снова подкрасила к приезду Анюты. Ее всегда огорчает, когда замечает, что я старею. Хочу обмануть природу.
— Нет, старость не обманешь, — сказала Кольчугина, — вот и я знаю, идет она ко мне. И беречь себя не для кого, а все страшно.
— Очень страшно, — согласилась Марья Дмитриевна. — Вот у меня сын студент уже, можно сказать, а стареть не хочется.
В это время за дверью послышался шум, покашливание, и в кухню, громыхая сапогами, вошел мужик с длинными кучерскими волосами, аккуратно подстриженными вокруг головы. Лицо у него было темно-красное, глаза узкие и веселые, нос толстый и такой же красный, как щеки; казалось, он только что пришел из бани.
Мужик остановился у плиты и снял картуз. И хотя он стоял неподвижно, от него происходил шум: поскрипывали сапоги, и половицы трещали, точно снизу их кто-то хотел приподнять.
— Здравствуйте, Петр, — сказала докторша. — Что скажете хорошего?
Петр кашлянул с раскатом и сказал:
— Насчет денег… Пошла она сегодня на базар, купила два бурака та редьку, ей-богу.
— Как же, — удивилась Марья Дмитриевна, — ведь вы в воскресенье взяли жалованье за две недели вперед.
— Он врет вам, нахальный черт! — тонким взволнованным голосом сказала Наталья.
— А, ей-бо, правда, — сказал Петр, — на ци грошы лешку[3] купылы, а вона здохла, на смитнык выкинулы.
— Врет, ей-богу, врет, — с отчаянием сказала Наталья. — С бондарем пропил, сам он на смитныке пьяный лежал.
Марья Дмитриевна дала дворнику рубль.
— Вот спасыби. Ей-бо, правда, на смитныке всю ночь лэжала, сёгодня тыльки закопалы, — говорил Петр, пряча рубль в широкий карман штанов.
— Я верю, верю, — торопливо сказала Марья Дмитриевна и ушла в комнаты.
Петр подмигнул в сторону ушедшей Марьи Дмитриевны, лицо его покрылось множеством морщин, глаза исчезли, словно в волнах.
— Спасыби Пэтру, пожалив сэстру, а то було б дивною помэрла, — сказал он и заговорил стихами, такими неприличными, что женщины переглянулись.
Он попробовал было прижать Наталью к сундуку, но Наталья закричала высоким, истеричным голосом:
— Уйди, черт, уйди, неумытый, жених носатый, бес! — и оттолкнула его от себя.
— Чи вы бачилы? — удивленно спросил Петр. — Яка скажена женщина!
— Уйди, обманщик, — тихо сказала Наталья.
— Да я нэ до тэбе прийшов, а до нэи прийшов, — сказал Петр и повернулся к Кольчугиной.
Его маленькие глаза на мгновение остановились на широких плечах Кольчугиной, на ее сильных руках с голубыми жилками, на крепкой белой шее, и он, полный внезапного и совершенно искреннего восхищения, сказал:
— О, о цэ мэни вары!
Он хотел приблизиться к ней, но темные, недобрые глаза Ольги глянули на него так мрачно, что он остановился.
— Нэхай з вамы бис живэ, — сказал он и, плюнув, ушел из кухни.
Наталья стояла, опустив руки.
Она, всхлипывая, рассказала, что у Петра какие-то особенные, бесовские глаза, он этими глазами уже испортил жизнь всем прислугам на Первой линии. Обещает жениться, а к самому жена приехала — старая патлатая чертовка, привезла двоих детей, а трое еще в деревне остались.
