— Да никого он не убивал, — говорила мать, — про это меня ни разу и не спрашивали. И про штейгера никакого не спрашивали. А все одно твердят: «Кто к нему ходил — назови фамилии? При тебе он деньги собирал? Кто деньги носил?» — «Не знаю, говорю, ничего». — «Как не знаешь? У тебя под матрацем собранные демократические средства, а ты дуру строишь». — «Воля ваша, говорю, я ничего не знаю. Привел его сын, а кто он, что он — ничего не знаю. Квартирант — и все». Он сразу: «А сын твой где?» — «Сын, говорю, при мне находится, ему десять лет». Пугать меня стал. «Я, говорит, тебя тут сгною совсем». — «Воля ваша, говорю». И такое меня зло взяло. Вот, думаю, хоть бы все знала, пусть на куски режет — слова бы ему не сказала.

— Так, так, — говорил Афанасий Кузьмич, — скажи пожалуйста. А про собрания ничего не спрашивал?

— Нет. Вот про письма какие-то все спрашивал. «Писем из Ростова не получал?» — «Нет, говорю, никаких писем я не знаю».

— Вот, вот, — говорил Афанасий Кузьмич. — Так, значит, про собрания ничего не спрашивал?

Вид у него был очень расстроенный, и Степка тотчас понял, отчего огорчился Афанасий Кузьмич. Ему самому сделалось до слез обидно: значит, Кузьма не убивал штейгеров, значит, он не разбойник.

Ночью он лег рядом с матерью. Мать время от времени вздыхала. Степка смотрел широко открытыми глазами в темноту. Десятки мыслей тревожили его. Хотелось рассказать про шахту, самому спрашивать про тюрьму, надзирательниц… Но неизвестно откуда взявшаяся усталость связала его, ныли руки, а сердце колотилось быстро и радостно; он теперь только понял, что мать вернулась к нему.

— Мама, — вдруг спросил он, — мама, а тятька не вернется?

Он вспомнил убитого глеевщика.

— Мама, мама, где он? Почему его нет?

И мать, охваченная чувством тоски по умершему, который уже не вернется в родной дом, как вернулась сегодня она, обняла сына и прижала его голову к себе. Мальчик чувствовал, как ее слезы бегут по его лицу.

— Мама, мамка, — задыхаясь от сладкой тоски, говорил Степка.

Они долго сидели в темноте, тесно обнимая друг друга, и плакали.

Степка чувствовал мать. Она захватила его тихим голосом своим, крепкими руками, волосами, опутавшими голову и шею, запахом, теплом, глазами, которые — он чувствовал — в темноте смотрели на него. От нее шла чудесная сила.

И никогда уже в жизни он не испытывал такого сладкого, взрывающего сердце чувства, как в эту ночь, когда впервые пережил счастье и скорбь любви.

Утром мать пошла к Андрею Андреевичу узнавать про свою судьбу и, вернувшись, сказала Степке:

— Велел крестный твой завтра выходить. Говорит, завод работает на полный ход, только давай; новые печи мартеновские ставят; директор мастерам премию выдал — кому пятьдесят, а кому семьдесят пять. Война их кормит.

Мать хлопотала возле плиты и разговаривала со Степкой.

— Вот, — говорила она, — на твои деньги живем. За квартиру заплатили, Нюшке долг отдали, сегодня обед мясной варим.

Степка сидел возле печи и протягивал руки к огню. Ему было холодно, болела шея, унылая слабость наполнила руки, ноги, голову. Даже когда Верка, пришедшая со двора, стала у двери и скороговоркой прокричала: «Тетя Оля, тетя Оля, а Степка ваш вчера водку пил…» — он сонно посмотрел на доносчицу и ничего не сказал.

День был мучительно жаркий. Ветер поднял к небу черный войлок пыли и дыма, небо сделалось мрачным, душным, и людям казалось, что наверху открыли заслон мартеновской печи.

Отовсюду шло зловоние — с неба и из земли. Поселок стоял на кучах мусора, мусор лежал повсюду плотными аршинными слоями.

Вечером Степка начал болтать разный вздор, хотел куда-то бежать. Мать уложила его в постель и со страхом прислушивалась к его словам:

— Мам… Мам… Я знаю… Ты не верь им… Он разбойник настоящий… Врут они…

— Вот так третий день, — говорила мать человеку, стоявшему около Степкиного сундука.

Человек держал Степкину руку и смотрел в потолок. У него было настолько удивительное лицо, что мальчик на мгновение очнулся и пристально посмотрел на него. Человек был весь рыжий: медные волосы, проволочные красные усы, даже щеки и широкий лоб были покрыты бронзовыми веснушками, а из-под белых манжет лезла густая желтая шерсть.

Он щупал крепкими пальцами Степкин живот, открывал ему рот и смотрел язык.

— Не брыкайся, любезный, хуже будет, — говорил он.

— Ну что, господин доктор? — спросила Ольга.

— Тиф! Тиф! — сказал доктор. — Брюшной тиф, горячка. — Он заговорил быстро, сердито размахивая руками: — От свинства, от помоев, от сырой воды, от немытых овощей, от мух. Свинство. Свинюшники развели!

Доктор тер руки над ведром. Кольчугина лила ему на руки воду из стакана, так как он не велел трогать кружку, стоявшую около Степки.

«Заразный», — подумала она.

Стакан от воды и мыла стал скользким, точно живой. Доктор, вытирая руки большим, в лиловых горошинах, носовым платком, говорил:

— Вы, мамаша, послушайте, что я вам скажу. Молодца вашего мы вылечим. Таким сероглазым нужно на земле жить. Только имейте в виду, один я ничего не сделаю.

Мать провожала его до дверей и вложила ему в руку горячий, влажный рубль, последний рубль из Степкиной получки.

Однажды утром Степка проснулся и удивленно посмотрел вокруг себя. Он видел печь, маленькие кусочки угля и белые щепочки на полу.

Он хотел поглядеть в угол возле окна, нет ли там матери, но не мог повернуть головы.

— Мама, — протяжно сказал мальчик и заплакал. Потом он уснул.

Вечером мать говорила, глядя на спящего сына:

— Вот, Степочка. У других дети умирают, им хоть бы что, еще рады. А я как подумаю, что ты у меня помрешь, — точно ночь в глаза, страшно. Ты ведь один у меня, на весь белый свет один.

Степка проснулся, посмотрел на мать и сказал:

— Есть давай.

На следующий день пришел рыжий доктор.

— Ну-с, господин шахтер, — сказал он, — со счастливым прибытием с того света.

Он потрогал Степкин лоб, пощупал живот.

— Як на собаци, — весело сказал он.

— Дядя, почему вы такой? — спросил Степка и осторожно потрогал золотую шерсть, лезшую из-под манжеты.

Живой мальчишка смотрел на доктора, трогал брелок на его часах, щупал твердые крахмальные манжеты, погладил ворс на фетровой шляпе. Они поговорили о болезнях, собаках, о шахте, облаках, подземных лошадях, водке, и оба были чрезвычайно довольны. Мать слушала и переводила глаза со Степки на доктора. И выражение ее лица не менялось, когда она смотрела на худое взволнованное лицо сына и на усатого рыжего мужика в белом галстуке.

Стуча палкой, доктор говорил матери, как следить за Степкой. Он сердился, подозревал, что она не выполнит всего, напутает. Костистая темная женщина, «мамаша», казалась ему чем-то вроде сиделки.

— Начнет ходить, — сказал он, — тащите его ко мне.

— В больницу привести?

— Зачем? — удивился доктор. — Домой ведите. Мы с ним чаю попьем, я его познакомлю с Сережей, очень приятным молодым человеком.

Провожая доктора, мать загородила ему дорогу, хотела сказать что-то. Он посмотрел на нее, замахал руками, зарычал и выбежал из комнаты.

Выздоравливать было очень скучно. Больше всего Степку занимали мысли о еде. Он плакал, ругался с матерью, просил огурцов, гречневой каши, а она ему давала мятую картошку и молоко. Даже соседки ругали ее за бессердечие.

Первый раз после болезни Степка вышел во двор. Он сел на ступеньку крыльца и, подперев голову, смотрел на мир. Петухи затеяли драку. Маленький, неизвестный Степке петух наступал на бутовского великана. Куры с деланным равнодушием ходили вокруг них, выдавая свое волнение быстрыми взглядами. Из-за сараев вылетел воробей, сел на корку хлеба, сбоку на него налетела галка; она села на землю, скосив набок голову, глядя на корку радостным круглым глазом. Вдруг с крыльца сбежал кот и, перебирая лапами, точно он бежал в белых чулках по грязи, кинулся к галке; она в отчаянии всплеснула крыльями и улетела, а кот, подметая пыль хвостом, начал обнюхивать корку. И тогда вышел Тузик, оглядел двор, добродушно ухмыльнулся и, зажав корку в передних лапах, принялся жевать ее. Степка видел эту в течение нескольких секунд разыгравшуюся борьбу и вдруг включился в нее, ощутил молчаливое напряжение, царящее в мире живого. Он подошел к собаке, оттолкнул ее ногой, посмотрел в ее тоскливые глаза и закинул корку на крышу дома.