— Сколько выдали?

— Шесть рублей и две копейки.

— Это с тебя штраф взяли, — объяснил коногон и сказал: — Пойдем, поднесу тебе. Тут народ артелями гуляет, а мы с тобой конторские, нам нужно вместе компанию вести.

Степке очень хотелось выпить в получку, как настоящему шахтеру. Он пошел с коногоном к казенке. Народу там собралось не меньше, чем перед конторой.

— Ты тут подожди, — сказал коногон и начал пробиваться через толпу.

Многие шахтеры сидели на земле, выпивали и вели шумную беседу, точно друзья, встретившиеся после долгой разлуки. А ведь они никогда не разлучались: днем работали вместе под землей, ночью засыпали вповалку на полу землянок и дощатых балаганов. Курчавый забойщик, рассказывавший, как на шахте девятнадцать просили уволить фельдшера, уже крепко выпил и так развеселился, что всем было приятно на него смотреть. Сперва он плясал и кричал, что ему ничего не жалко на этом свете, потом обхватил обоих своих саночников за шеи и хотел их постукать друг об дружку лбами.

Степка понимал, почему людям хорошо в день получки. Ведь они сидели на теплой земле, ветер обдувал их, солнце сверкало на веселой бутылке, и всюду вокруг, куда ни поглядишь, были лица друзей.

Пришел коногон. Он ударил по донышку бутылки, и водка вмиг помутнела, заполнилась мелкими пузырями.

— Валяй угощайся! Скоро только…

Степка поднес горлышко ко рту. Его тотчас же начали подзадоривать:

— Подавится!

— Помрет!

— Вот его матка идет, задаст ему.

Коногон, стоя рядом, давал объяснения.

— Дверовой с восьмого западного, сирота круглый, — говорил он. Но, увидев, что сирота быстро и судорожно продолжает глотать водку, коногон отобрал у него бутылку.

— Вот это сирота!»— смеялись шахтеры. — Такой сирота не пропадет!

Курчавый забойщик, поддерживаемый саночниками, как престарелый военачальник, подошел к Степке и скапал наставительно:

— Гуляй, мальчик, гуляй, скоро зима придет. Утром спустишься — темно, вечером подымешься — темно. А сейчас гуляй. Сейчас вся шахтерня гуляет.

И Степка гулял. Ему казалось, что огромное колесо веселья вертится в его голове и груди. Он плясал, пробовал петь, к общей потехе затеял драку со стариком стволовым, и тот, подняв руки, закричал:

— Убьет меня, злодей!

Вдруг Степка вышел из толпы и, спотыкаясь, пошел в сторону дома. Чем дальше он шел, тем хуже ему становилось. Дышать было трудно, на глаза набегала темнота, ноги подгибались, сердце билось со страшной быстротой.

Переходя через железнодорожный переезд, он споткнулся и упал на рельсы. Какой-то человек оттащил его в сторону. Он сидел возле будки, не имея силы встать на ноги. Потом его стошнило. Стрелочник вышел из будки и начал ругаться, но, поглядев на серое лицо мальчика, замолчал и вынес в жестяной кружке воды. Степка выпил несколько глотков и поплелся дальше.

Во дворе дети окружили пьяного Степку. У Мишки Пахаря лицо помрачнело от зависти. Алешка, сам того не замечая, начал подражать Степкиным движениям и объяснил девчонкам:

— Получка у него сегодня, он гуляет.

Вскоре его заметили женщины. Бабка лохматой девочки говорила:

— Вот оно, окончание света: старики вешаются, мужики с японцами воюют, дети пьянствуют.

Тетя Нюша прямо помирала от смеха.

— Вот Ольге подарочек будет, — выкрикивала она и трясла головой.

— Тетя Нюша… — с трудом выговорил Степка и провел рукой по горлу.

— Нюшка! — закричала из окна Петровна. — Что ты ржешь, дура? Ведь он опился, он помереть может.

Тетя Нюша подхватила мальчика, поволокла его в дом, положила на кровать.

— Да разожми кулак, — говорила она, стаскивая со Степки рубаху.

— Это получка моя, — сказал он.

Тетя Нюша пересчитала деньги.

— Шесть рублей и две копейки. Рубля два пропил?

Бабушка Петровна принялась ругать шахтеров:

— Разве заводские допустят такое? Чистые свиньи!

Степка уснул.

Вечером его разбудили мальчики. Степка начал рассказывать. Все, что с ним произошло, в рассказе потеряло свои неприятные стороны. Оставался лишь подвиг, удивлявший слушателей и тешивший рассказчика.

В комнату заглянул Афанасий Кузьмич и спросил:

— Ремешком не хочешь для опохмелки? — и взялся рукой за пояс.

Слушатели хмуро глядели на него, всем было ясно, что старик завидует Степке. И когда Афанасий Кузьмич ушел, все обратились к рассказчику:

— А ты что?

— Я что? Ну что… Я сразу к нему: «Думаешь, ты стволовой, так я тебя боюсь?» А он: «А ну, ударь», — и ко мне… А я говорю… эх…

— Степка! — вдруг произнес Алешка и обратился лицом к двери.

И вмиг весь сегодняшний мир отошел от Степки. Исчезли товарищи, сидевшие рядом, исчезла нудная, ноющая боль в шее, забылась буйная шахтерская жизнь. Осталось лишь милое лицо, серые губы, обычно тонкие, сурово сложенные, а теперь растерянные, открытые, незнакомый платочек на черных волосах.

— М-а-а-м! — крикнул мальчик.

Вечером собрались соседи, и мать рассказывала им о тюрьме — какие женщины с ней сидели, чем ее кормили, сколько сахару давали к чаю, хватало ли хлеба, какие тюфяки в камерах. Она произносила много неизвестных для Степки слов: «в одиночной держали», «проверка», «ночью на допросы вызывают».

В похудевшем лице ее тоже было неизвестное Степке выражение, и, рассказывая, она волновалась по поводу ставших близкими для нее и непонятных для Степки пещей.

Пришел Степан Степанович и спросил, правда ли, что в екатеринославской тюрьме сидит каторжанин, жрущий сырое человеческое мясо.

— Нет, не слыхала про такого, — подумав, ответила мать.

Степан Степанович покачал головой и сказал:

— Его втайне держат. Говорят, на четыре пуда цепей на него наковали, а он такой здоровущий: как шпагат — их на руки наворачивает. Человек мне один в Юзове рассказывал: ничего с ним сделать не могут, жандармы даже, говорит, его опасаются.

— Нет, не слыхала про такого.

Степан Степанович сказал:

— Я говорю, втайне его держат, — и, покашляв, добавил: — Да, вот еще, Кольчугина, насчет квартирных денег…

— Степан Степанович, сами знаете, откуда и пришла, — проговорила мать и развела руками.

— Да ладно, ладно, — сказал Степан Степанович и оглянулся на дверь, — ты ведь ее знаешь: пойди да пойди.

Тут Степка охрипшим голосом сказал:

— Мам, я же тебе говорил, я сегодня с получкой.

Мать молча, не глядя на Степку, взяла зеленую бумажку и протянула Степану Степановичу.

Степан Степанович остановился у двери и, вздыхая, пробормотал:

— Это бог за вашу тяжелую работу таких детей дает. Мой Павел, когда я печенью болею, кружки воды принести не хочет.

Степка боялся, что Нюшка или бабка Петровна расскажут матери про его сегодняшнее пьянство, но они даже виду не подали. Нюшка расспрашивала, как это женщины живут в тюрьме, не скучают ли в одиночестве, и все начали смеяться над ней.

— Так что ж, — сказала она, — я скрываться не буду, я бы там через неделю повесилась, меня лучше хлебом не корми.

— Ты бы хоть про Кузьму спросила, — сказала мать.

— Что мне Кузьма? Я сама Кузьма.

Потом женщины поспорили про чай Высоцкого и Перлова и начали смеяться над Пахарихой, которая взяла на выплату швейную машину компании Зингер.

— Приходит агент, — говорила тетя Нюша, — а у ней денег ни-ни. Пропил ее ангел.

— Это же еще при мне было.

— Нет, ты подожди, то уже во второй раз, как тебя забрали.

— А главная комедия в чем. Я ей вечером говорю: «Анюта, одолжи машинку, я себе платье шить хочу». Помнишь, еще с тобой ходила в город, материю брали, вроде шелка, синяя. А она: «Мне машинка самой завтра нужна; как освободится, я тебе скажу». А утром — гляжу в окно — несет агент машинку. Я думала, убьюсь — такой меня смех взял.

— Да, — сказала Пахариха, — загордилась я, вот меня бог и наказал, четыре рубля моих пропали.

Степка задремал. Он открыл глаза оттого, что в комнате стало тихо, очевидно, соседки ушли. Мать сидела возле стола и о чем-то негромко рассказывала Афанасию Кузьмичу. Степка притворился спящим, боясь, как бы старик не затеял с ним разговор про ременное опохмеление.