Депьюти бежал рядом с Джулией, останавливаясь только для того, чтобы с чавканьем попить воды из ручейков, пересекающих тропу. Тропа становилась все уже, почти скрываясь в листве. Они замолчали, над горами повисла тишина. Один раз Ломакс поднял голову и увидел высоко в небе крошечный самолет, рассекающий небесную гладь. Шума двигателей слышно не было. Время от времени под ногами хрустели ветки.

Деревья почти полностью скрывали тропу. Раз или два Ломакс и Джулия вновь оказывались под лучами жаркого солнца, но деревья снова смыкали над ними кроны.

По молчаливому согласию они остановились и присели на ствол поваленного дерева, чтобы напиться. Джулия пила первой. Ломакс видел, как ее губы сомкнулись вокруг влажного горлышка бутылки. Она пила воду, но смотрела на Ломакса так призывно, что он не удивился, когда Джулия встала перед ним и потянулась. Он открыто рассматривал ее тело. После бесконечных подглядываний свободно смотреть на нее было истинной радостью. Какое наслаждение наблюдать, как она потягивается, словно лань, — наблюдать с восхищением, больше не изображая равнодушие. Как возбуждали его эти медленные, ленивые приготовления к тому, что, Ломакс знал, вскоре должно случиться. Спина Джулии выгнулась, грудь напряглась.

Ломакс сжал бутылку с водой. Он забыл, что хотел пить.

Улыбаясь, Джулия приблизилась и забрала у него бутылку. Потом положила руки на плечи Ломакса и поцеловала его. Медленно и очень нежно. Затем они поцеловались еще раз. Руки Ломакса проникли под одежду Джулии, он прикоснулся к ее коже. Грудь Джулии напряглась, соски стали твердыми. Она снимала с него рубашку, языком скользя по телу, целуя и облизывая, пока Ломаксу не начало казаться, что эти маленькие водовороты удовольствия засасывают его целиком. Они опустились на траву, и Ломакс попытался наклониться над ней, чего всегда ждала от него Кэндис, но Джулия уже вытянулась рядом, пальцы подбирались к его бедрам, губы продвигались все ниже. Когда Джулия расстегнула его джинсы, Ломакса целиком захватило наслаждение, которое дарили ее мягкие влажные губы.

Язык исследовал напряженную плоть. Она массировала неровности его пениса, с сопением преодолевая участки более грубой кожи. Джулия выглядела забавно, и Ломакс удовлетворенно улыбался. Сейчас она медленно лизала гладкую кожу члена. Скоро Ломаксу начало казаться, что все его существование заключено там, где находится ее рот. Затем он почувствовал, как Джулия вытянулась рядом, нежно прижимаясь к нему всем телом. Она дула на кожу — туда, где язык оставлял влажный след, и это сочетание прохлады и тепла еще больше возбудило его.

— М-м-м-м-м-м, — бормотала Джулия.

Ломакс был не в состоянии говорить. Он мог только лежать неподвижно, захваченный растущим удовольствием. Джулия нежно взяла его член в рот и принялась массировать языком. Ее рот был влажным и мягким, она тесно сжимала пенис. Ломакс глубоко вздохнул. Она начала потихоньку посасывать его. Он застонал. Казалось, член тянется за ней, проникая глубоко внутрь. Тело Джулии прижалось к его телу, движения стали более ритмичными. Ломакс уже готов был кончить, когда она отстранилась.

Ломакс чувствовал вину за свой эгоизм. Кэндис никогда не позволила бы ему зайти так далеко. Ломакс хотел бы, чтобы Джулия никогда не останавливалась, но понимал, что секс не должен быть таким односторонним. Неохотно, словно тело его вдруг набрало огромный вес, Ломакс приподнялся на локтях, ожидая увидеть обвиняющий, ждущий, настойчивый взгляд Джулии. Однако она игриво улыбалась.

— Джулия… — начал Ломакс извиняющимся тоном.

Она высунула язык и лизнула его. Член стал таким чувствительным, что легкое прикосновение заставило его непроизвольно содрогнуться. Джулия заметила это и улыбнулась.

— Наслаждайся, — произнесла она, легонько толкая его на спину.

Ломакс продолжал опираться на локти.

— Да-да, хорошо, но я уже кончаю, — слабым голосом предупредил он.

— Так и должно быть, — нежно проговорила она.

Ломакс не откинулся назад — теперь он смотрел, как она целует его член, затем снова берет его в рот. Глаза Джулии, все еще устремленные на него, казались огромными. Она медленно моргнула. Все тот же взгляд — ленивый, любовный, — как в самом начале игры. Она вновь принялась сосать его пенис, сначала нежно, затем все более ритмично. Ломакс откинулся назад, обессилев от наслаждения.

Это было незабываемо. Ломакс привык заниматься любовью под аккомпанемент домашних шорохов, после неизбежной комедии раздевания, рядом с детьми, зовущими из соседней комнаты. И всегда самой важной, самой главной, ставшей наконец бременем заботой являлось удовлетворение Кэндис. Кэндис, всегда думающей о чем-то постороннем и вечно недовольной жизнью, было трудно доставить удовольствие.

Любовь с Джулией стала освобождением. Ломакс кончил, и кончил опять, и, возможно, еще раз. Впоследствии он довольно часто думал об этом дне, и в воспоминаниях он казался ему чудесным.

Затем они просто тихо лежали рядом. Их вещи — обувь и белье, бутылка, из которой вытекла вся вода, — были разбросаны вокруг. Где-то рядом сопел пес. Они улыбались друг другу. Ломакс вспомнил, что когда-то хотел пить и до сих пор еще не выпил ни капли.

Прежде чем они покинули это место, Ломакс с любовью осмотрелся вокруг. Трава под ними примялась. Со всех сторон поляну окружали живые деревья и поваленные подгнившие стволы. Ломакс внезапно испытал странное желание вырезать что-нибудь на дереве или поваленном стволе — отметку, которая останется на долгие годы, но Джулия вместе с собакой уже устремились вниз с холма. Ломакс заспешил за ними, прихватив какую-то палку и стараясь держать ее беспечно, словно старый посох.

Они пребывали в мечтательном настроении. Шли рядом. Ломакс все время дотрагивался до Джулии или целовал ее. Ему хотелось, чтобы она тоже прижалась к нему, однако Джулия отстранялась. Ломакс хотел сказать, как невероятно прекрасно было заниматься с ней любовью, но понял, что она и так знает об этом. Поэтому они беседовали о более приземленных вещах. Джулия говорила, что ей очень нравится работать в обсерватории.

— Разве временами ты не чувствуешь что-то вроде клаустрофобии? — спросил Ломакс.

— Клаустрофобии? Но почему? Вокруг такие горы!

— Я имел в виду атмосферу в обсерватории.

— Да что ты!

— Временами. Все те же лица, день за днем, и говорят все об одном и том же.

— Но это-то мне и нравится.

— Почему? — настаивал Ломакс.

Ему хотелось узнать о Джулии больше.

— Я как будто в семье. Может быть, это дает мне ощущение безопасности. Я хочу сказать, что всегда знаю, что будет завтра.

Ломакс обнял Джулию за плечи. В жизни бедняжки случилось так много несчастий.

— И кроме того, — продолжила она, — мне нравится, когда астрономы говорят о звездах. Там что-то постоянно происходит, но происходит медленно, целые миллионы лет. На этом фоне наши земные беды, все, что кажется людям важным, не имеет никакого смысла.

Под его рукой она казалась такой тоненькой. У Джулии были узкие плечи. Ломакс нежно прижался к ней, и Джулия подняла на него глаза.

— Сколько тебе было лет, когда умерла твоя мать? — спросил он.

— Я была совсем маленькая. Она покончила жизнь самоубийством, но она не сумасшедшая. Просто послеродовая депрессия.

Джулия снова посмотрела на Ломакса.

— Это такая болезнь, — продолжила она, словно защищаясь. — Я тут ни при чем.

— Брось, Джулия, — встревоженно сказал Ломакс. — Конечно же, ты тут ни при чем.

— Я всегда чувствовала, что виновата в ее смерти. Что-то вроде этого. Глубоко внутри. В любом случае у меня был хороший отец.

— Он потом женился?

— Нет. У отца было много подружек, но он считал, что мне не понравится, если он женится. Вероятно, он был прав. Я хотела, чтобы он принадлежал только мне одной.

— Он растил тебя в одиночку?

— У него были помощники. Отец много работал. Был главой компании. Мой любимый день — воскресенье. Он всегда проводил воскресенье со мной.