Ломакс поднял ее руку, лежащую теперь на его джинсах, и положил на стол.

— Ты убила двоих, — прошептал он.

Ломакс не обвинял, просто сообщал о некоем известном им обоим факте.

Она пристально посмотрела на него. Убрала другую руку с его волос. Ломакс ощутил печаль и пустоту. Она опустила глаза. Ломакс увидел, что она открывает сумочку.

— Ты собираешься убить меня? — спросил он.

Несколько секунд она в немом изумлении смотрела на него.

— Убить тебя?

— Я же все знаю о тебе.

— Ах, Ломакс, Ломакс. — Она засунула руку в сумочку. Он гадал, какой марки револьвер она вытащит оттуда. — Это просто нелепо.

Ее плечи затряслись. Она плакала.

— Я искала платок. — Слезы текли по лицу. — Как ты мог вообразить такое?

Лицо блестело от влаги. В свете, падавшем из окна, слезинки вспыхивали.

— Я собираюсь выйти за тебя замуж, а не убивать.

Она придвинулась ближе. Он изучал ее ушные раковины и ресницы, губы и шею. Печаль окутывала ее. Плечи поникли. Она казалась ему маленькой и хрупкой пичужкой.

— Никто не любил меня так, как ты. Только ты по-настоящему любил меня, — произнесла она, а потом слова потонули в рыданиях.

Ломакс вспомнил ее дом в Аризоне. Сожаления миссис Найт. Гейл пыталась исправить ошибки матери и отца, а в ответ получала злобу и равнодушие. Она была, как сказала миссис Найт, всего лишь маленькой девочкой.

Он не придвинулся к ней, только протянул руку. Нежно, одним пальцем Ломакс попытался стереть слезы с лица. Но они все равно текли. Щеки намокли. Она легко прикоснулась к его пальцу губами.

— Я знаю, Гейл пришлось несладко, — хрипло заметил он. Спустя мгновение добавил: — Впрочем, несладко пришлось и Джулии.

Неосознанно, не задумываясь, она вытерла глаза платком — и это движение уже не принадлежало той, другой, мертвой, Джулии.

— Ведь так?

— Нет. Потому что я не она. И не Гейл.

— И ты все время должна помнить об этом?

— Поначалу — да. Но время идет. Люди меняются. Нет, Ломакс, я знаю, знаю, что я не Джулия.

Она снова заплакала. Казалось, что рыдания исходят откуда-то снаружи, что их источник расположен вне ее хрупкого тела. Ломакс не мог видеть ее страданий. Он потянулся к ней. Ему безразлично, что она сделала. Наплевать, что она не заслуживает сочувствия. Он сжал ее руку. Она никак не могла закончить фразу. Ломакс видел, как беспомощно шевелятся ее губы.

— Так одиноко… — наконец вымолвила она.

Он кивнул. Должно быть, это и впрямь одиноко — не быть Гейл и не быть Джулией.

Она подняла глаза:

— С тобой все небезнадежно. С тобой все правильно и хорошо. Ты добрый, ты хороший, и если ты веришь в меня, я начинаю верить в себя сама. Ты делаешь меня доброй и хорошей. Ты спасаешь меня.

Ломакс думал об ее одиночестве. Именно из-за него Ломакса так тянуло к ней с самого начала. Он и сам был таким. С его собакой, детьми, его безумной любовью — именно Ломакс смог бы разделить ее одиночество. А Джулия с ее прошлым, ее проблемами, которые мог решить только Ломакс, с ее красотой — его одиночество могла бы скрасить только она.

Если он оттолкнет ее сейчас, одиночество вернется. Ломакс подумал о будущем, бесконечном и пустом. Он будет смотреть, как дети растут, а сам он стареет. Депьюти умрет, и его место займет другая собака, а затем еще одна. Череда бессмысленных событий. Редкие любовные связи. Когда-нибудь он уйдет в отставку. Дома его будет ждать не семья, как у Берлинза, а все то же одиночество. Унылая, безрадостная перспектива.

— Ломакс?

— Что?

— Разве мы не можем остаться вместе? — Глаза ее потемнели. Она прошептала: — Если мы останемся вместе, этот мир окажется не таким уж и страшным местом. А если расстанемся… Нет, как же мы можем расстаться? Я ведь люблю тебя. Ты любишь меня. Со вчерашнего дня, когда ты еще любил меня, я нисколько не изменилась.

Он покачал головой. Это простое движение забрало все силы — Ломаксу показалось, что проще было бы сдвинуть с места локомотив.

— Нет. Потому что изменился я.

Поднимаясь в горы, Ломакс словно въезжал в осень. Прекрасные, печальные деревья горели красным и золотым.

Дорога в обсерваторию показалась ему длиннее, чем обычно. После каждого крутого поворота он ждал появления мерцающих куполов, а они все никак не показывались. Наконец он увидел их, но зрелище это не наполнило его, как прежде, радостным предвкушением. Ломакс ничего не почувствовал.

Когда он подъехал к стоянке, она оказалась так заполнена машинами туристов, что он не смог найти место для парковки. Тогда он направился к Фахосу, а затем уже спустился вниз по тропинке. Ломакс встретил знакомую женщину-гида, и та объяснила, что солнечное затмение пробудило интерес к астрономии, а Большой уход солнца сделал обсерваторию весьма популярным местом. Количество туристов возросло вдвое.

Скоро туристы уберутся восвояси. Осень вступит в свои права. Большие красные листья усеют горные дороги, а затем листья побуреют и намокнут, и придется ездить с осторожностью. За осенью наступит зима, и астрономы окажутся отрезанными от мира на целые дни, а то и недели.

Ломакс вошел в кабинет Эйлин Фрайл. Она не ответила на приветствие.

— Ломакс, вы принесли покрывала?

— Принес.

— Наконец-то. Крыло Б, первый этаж, комната номер двадцать.

Она протянула ключ и конторскую книгу, в которой следовало расписаться. Ломакс не стал спорить. Первый этаж считался самым неудобным, потому что, выходя из комнаты, приходилось запирать окна. И все равно туристы забирались в комнаты и умудрялись стащить бумажник, телевизор и даже одежду обитателей первого этажа. Некоторые астрономы запирали окна, даже собираясь в душ.

Ломакс неуверенно прошел мимо стеклянной стены. Никогда не знаешь, кто затаился внутри. Повинуясь внезапному импульсу, он завернул в гостиную.

Добермен просматривал распечатки, каскадом падавшие с его коленей на пол. Рядом стояли две чашки. Одна уже опустела, из другой поднимался аромат кофе. Несколько ученых — некоторых Ломакс не знал — сидели с журналами на коленях или играли в карты на столе. Как бы они ни притворялись занятыми делом, все то и дело поглядывали на окно. Евгений посапывал в углу.

Первым Ломакса заметил Макмэхон.

— Привет, Ломакс, — поздоровался он, словно Ломакс только что заскочил после недолгого сна, проведя всю ночь на Фахосе.

— Привет, — ответил Ломакс.

Добермен поднял глаза.

— Как поживаете? — спросил он.

— Прекрасно.

Ломакс повернулся, чтобы уйти, но Добермен окликнул его:

— Как Джулия? Почему она уволилась?

— Э-э… кажется, она уехала сразу после суда, видимо, в другой штат. Я точно не знаю, — отвечал Ломакс рассеянно, давая понять, что не хочет говорить о Джулии.

— Она даже не устраивает прощальную вечеринку?

Ломакс пожал плечами и отвернулся.

— Я хочу обсудить с вами Ядро Девять. Как можно скорее. Что-то там разладилось. Я собираюсь пересмотреть весь проект. — Добермен говорил решительным начальственным тоном.

— Хорошо, — бросил Ломакс через плечо.

— Вы не больны?

— Нет. — Голос Ломакса звучал безжизненно и равнодушно.

— Вы знаете, что наблюдаете этой ночью?

Ломакс остановился:

— Кто? Я?

— Ну да. Ваше имя вывешено на доске.

Ломакс направился прямо к доске объявлений. Все правильно. Он наблюдает этой ночью, ассистент — Родригес. Неожиданно Ломакс почувствовал возбуждение. Этой ночью он наблюдает, причем с самого большого телескопа, с Фахоса, такого огромного, что можно запросто потеряться в пространствах Вселенной. Последний раз проекту Ядро Девять выделяли время наблюдения много месяцев назад, а уж он, Ломакс, и забыл, когда имел возможность оседлать Фахос.

— С возвращением, — произнес голос позади него.

Йорген. Они обменялись дружеским рукопожатием.

— Как Элисон? — спросил Ломакс.