– Помилуйте, Ваше Величество, мои все волнения давно позади...
– Заволноваться и что-то неправильно сделать, – продолжила медленно императрица, следя за какой-то внутренней логикой, ускользающей пока что от Румянцевой. – И тем страх в себе усугубить, а от того руки еще более путаться начнут... Повитуха более и более страх сдерживает, чтоб окружающим вида не подать, а сама в ужасе не думает, но знает уже, что произошло непоправимое...
Румянцева даже рот от неожиданности приоткрыла, стараясь понять, к чему императрица говорит все это.
– Непоправимое. И более всего ее ужасает гнев тех, кто по положению своему потребовать мог бы неукоснительно...
– Все, что возможно сделаю, государыня!
–...И к ответу ее призвать за предполагаемые упущения. Но сие, в чем я и уверить вас хочу, ко мне ни в малой мере не относится. Отнюдь не желая вовсе, чтобы страх ваш малый, коль он в начале операции появится, повлек бы столь далеко идущие и трагические последствия, и, напротив того, желая, чтоб вы страхов ни малейших не испытывали, хочу предварить вас, что если и произойдет что непоправимое, то я в вину того вам не поставлю нимало...
Румянцева поняла.
– Ну, так bonne chance!*В добрый час (франц.).*
10 апреля 1776 года, в первое воскресенье после Пасхи, великая княгиня почувствовала родовые схватки. Мария Румянцева, засучивая привычным жестом рукава, потребовала горячую воду, лохани, простыни... День, однако, закончился ничем: радостная весть о разрешении Натальи от тяготы не поступила. На следующий день она страдала еще больше. Несомненно, это означало приближение родов. Но, к всеобщему удивлению, она находилась в таком состоянии еще два дня. Акушерки позвали на помощь придворных врачей. Хирурги предложили провести кесарево сечение. Мучительная операция могла бы спасти ребенка, но почти наверняка убила бы его мать. Личный врач принца Генриха Прусского, приехавшего аккурат к родам, поставил диагноз, подтвержденный профессорами Крюэ и Тодтом: роды невозможны, ребенок погиб в самом начале родов во чреве матери. Наталья умоляла врача спасти ребенка, пусть даже ценой ее жизни... Но дитя уже умерло, и операция ему была не нужна...
Страдания Натальи были невыносимы, опасность становилась смертельной, а конец – неизбежным! Услыхав, что она носит собственную смерть там, где должен пребывать источник блаженства, Наталья похолодела... Это – Божия кара...
Вокруг умирающей шушукались. Что говорили медики? В самом ли деле невозможно спасти несчастную от смерти? Говорили, что императрица, все менее расположенная к своей невестке, позволила матронам, которые находились рядом с той, проявить преступную и преднамеренную халатность...
Говорили также, что царевна якобы попросила свою любимую фрейлину, мадемуазель Алимову, отнести записку и букетик цветов Андрею Разумовскому. Но другие утверждали, что у бедной умирающей начался уже bavardage de la fievre121*Лихорадочное, горячечное бормотание (франц.).* и Алимова услыхала в ее бормотаниях то, чего там не было.
15 апреля Наталья испустила последний вздох.
Гроб царевны был поставлен в монастыре Святого Александра Невского.
***
Екатерина казалась весьма опечалена этой смертью, но noblesse oblige122*Положение обязывает (франц.).* – императрица не должна расслабляться. Ей пришлось осушить слезы в твердом решении положить конец распространяемой о ней гнусной лжи: она ведь невиновна в печальной участи Натальи! Она написала Гримму, Вольтеру и другим своим друзьям, чтобы те знали, как она опечалена этой трагедией, как оплакивает смерть царевны и как ей тяжело слышать, что ее подозревают в чудовищном преступлении!
Она посчитала необходимым во что бы то ни стало обнаружить причину катастрофы. Сперва опросили медиков, и вскрытие, действительно, показало, что несчастная принцесса из-за своего физического недостатка не могла произвести на свет ребенка, которым была беременна. В статье «Бареенской газеты», выходившей в Клевсе, говорилось, что Наталья, будучи еще ребенком, повредила бедро и из-за этой травмы была обречена умереть при родах.
Барон фон Оссебург, прочтя газету, был вне себя от гнева. Он протестовал. Российский двор намекает, что он был недостаточно бдительным? Но прежде чем говорить о свадьбе, он получил все гарантии здоровья невесты! Поднимается настоящее движение в поддержку дипломата. Екатерина также встает на его защиту.
«Я убеждена в невиновности господина Оссебурга»,
– уверяет она.
Однако консилиум врачей и хирургов, а также акушерка, которая помогала при родах, основываясь на результатах вскрытия подтвердили, что в статье написана чистая правда. Разве можно спорить с научными авторитетами?
Екатерина, на удивление быстро успокоившаяся после этого заявления, даже не попыталась затевать процесс против Оссебурга. Не желает она также ничего более слышать о Вильгельмине. Бумаги покойной опечатываются, и Екатерина лично пересматривает их. Что она искала? Что хотела найти? Свидетельства честолюбивых затей покойной, планы заговоров, мятежей в пользу ее мужа или хотя бы наброски этих планов?
Она нашла много, о, очень много любопытного! Прежде всего долги: за неполные три года Nathalie, эта мерзавка, не оправдавшая ни одной из возложенных на нее надежд, успела задолжать три полновесных миллиона рублей! Могло ли столько, помилуйте, уйти на балы, пикники, спектакли и праздники? Но куда ж тогда? А заем в Париже устроил ей, конечно же, Разумовский.
Второе – любовные письма Андрея Разумовского, который помогал молодой женщине в осуществлении ее политических планов, неосторожные письма более чем интимного содержания, не оставлявшие никаких сомнений в супружеской измене...
Сначала Екатерина хотела, чтобы жестокую правду о неверности великой княгини довел до сведения цесаревича митрополит Платон, его исповедник. Тот отказался. И Екатерина сама повезла эти письма в Царское Село, где оплакивал супругу наследник престола.
– Вы проявляете слишком сильную скорбь для обманутого мужа, – шепнула она ему. – Прочтите эти письма: они докажут вам то, о чем я давно вас предупреждала!
Бледный как привидение, с блуждающим взором, Павел дрожащей рукой взял ужасные бумаги, аккуратно перевязанные ленточкой, которые протягивала ему мать. Ни одной Натальиной записки – только письма Разумовского...
– Но я ведь видел – Наталья любила меня!
– Посмотри на себя в зеркало, мой бедный сын... Неужели ты в самом деле думаешь, что молодая хорошенькая женщина могла быть очарована тобой?
Было и еще одно обстоятельство, о котором мать не знала, но которое наполняло душу Павла каким-то запредельным стыдом. Как-то Павлу потребовалась крупная сумма денег; он не осмелился потребовать их у матери и... занял деньги у сестры Андрея Разумовского... Та дала и заметила при этом, что он может «не торопиться с возвратом». Что она имела в виду? Что она могла подумать о нем? Что он торгует ласками своей супруги?.. Боже мой!
Был ли он прозорливым до такой степени, чтобы попытаться скрыть от Екатерины отчаяние, в которое его повергло это несчастье, ведь оно означало для него полное крушение его личной жизни? Ведь он терял одновременно по крайней мере две иллюзии: относительно любви своей супруги и относительно дружбы «ближайшего из близких», которым в последние годы был для него Андрей. И мать: почему, почему она была так жестока? Для того чтобы доказать ему, что все ее прогнозы сбываются и он должен беспрекословно слушать ее?..
От приступов горя и слез, которые он проливал в первые дни после смерти жены, его удерживали долгие размышления. Он пишет своему тогдашнему другу, датскому министру барону Сакену:
«Я очень тронут тем, что Вы, дорогой барон, близко к сердцу принимаете мое горе и мою боль. Я считаю этот нежданный удар судьбы испытанием, которому меня подверг Господь, и одно это служит мне успокоением и утешением. Он является моим Создателем, и Он должен знать, для чего я предназначен, и видеть конец всего, что бы ни случилось с нами на этом свете. В каком бы положении мы ни находились, мы не должны забывать о нашем главном долге: прежде всего думать о Боге, а потом уже о других и о себе. Это, сударь, то, что занимало меня и продолжает занимать по сей день».
