Боже, какое громадное удовольствие испытываешь на спевках. Какой успокоительной волной врываются в душу красивые, святые слова, красивые напевы. Как-то забываешь все и чувствуешь одну только красоту. Правда, когда в церкви поешь, то нельзя молиться: думаешь о том, как бы не пропустить тона, да не прозевать паузы. Но стоит только немного поглубже вникнуть в суть того, что поешь, и сразу почувствуешь себя другим человеком. Тут легче чем когда-нибудь чувствуется мысль о Вечном, Непостижимом, Святом; то, что чувствуешь только в возбужденном состоянии. Проработаешь целый день, устанешь, разозлишься, — придешь на спевку, услышишь слова знакомых напевов, и проснутся в душе хорошие чувства; хочется со всем примириться, всех примирить, всех полюбить, все объяснить, чтобы все было так просто и по-хорошему; две крайние мысли — приводят к одному результату; два образа в душе, резко противоположные между собой, — сливаются в одно.

Тяжело видеть павшего героя, еще тяжелее видеть его развенчанным. Грустно убеждаться в том, что Врангель не прав больше: что он преступен. Как детски наивна его организация «Государства в государстве». Тут не может быть никакой цели. Его никто не поддерживает. Мильеран заявил, что если он и признавал его в России, то только из желания спасти Польшу. Врангель один. Мне жаль его, мучительно жаль; я всегда была на его стороне. Мне хочется, чтобы он оказался прав, назло тем, кто быстро отвернулись от него, как только заметили, что его дело шатко. Но, увы, все больше данных говорит за то, что они оказались правы. (Я, конечно, подразумеваю Милюкова, которого я только и знаю со стороны его отношения к Врангелю.) Что бы я только ни сделала, чем бы ни пожертвовала, лишь бы Врангель победил. Но только моя фантазия не находит выхода. Трудно человеку подняться в моих глазах, но еще труднее его развенчивать.

Сегодня мы все втроем ходили гулять очень далеко. Папа-Коля говорит, что мы прошли километров пятнадцать. Проходили удивительно красивые места, где уже действительно чувствуется Африка: громадная пальма в цвету, огромные, сажени в три высотой; кусты кактусов и тоже в цвету. Оригинально цветут они: у них на концах их толстых овальных листьев, покрытых колючками, будто наколоты большие желтые цветы. Прибавить к этому еще арабов, в их патриархальных костюмах; их маленьких осликов, постоянное «арри», которым они понукают их; несколько нагруженных верблюдов с удивительно мелодичными колокольчиками — и получается какая-то необыкновенно милая и давно знакомая фантазия — из Ветхого Завета. Хорошо хоть не надолго уходить от нашей мертвечины в такие уютные уголки природы, подышать там иным воздухом, пробудить в себе иные мысли.

О таком дне жалеть не стоит, хотя, конечно, он и не использован. Что сделала я сегодня? Да ровно ничего. Хотела вечером заниматься, да пришел Федя Бондалетов. Взялась за книгу в 11 часов, но такая трудная оказалась статья (о Герцене), что я не осилила. Столько новых непонятных мыслей, что ее мало прочесть один раз, над каждой строчкой нужно много подумать и разработать ее. Таким образом, сегодняшний день не только ничего не дал мне, наоборот, обнаружил только мою неподготовленность к серьезной работе.

Сейчас половина первого. Я еще хочу переписать французские слова из тетради А. А. Волхонской (на последнем уроке я потеряла карандаш и ничего не записывала) и выучить их.

Сейчас 12 часов ночи. Все уже спят. В бараке тишина. Мне тоже хочется спать, но мне доставляет большое удовольствие переламывать себя: уже несколько дней я ложусь около двух, а вечерами занимаюсь или пишу. Пользы от этого, может быть, и мало, но зато лишнее проявление своей воли и упорства. После часа я выхожу гулять около барака, очень уж красива лунная ночь! Невольно делаешься романтиком. А чтобы не уснуть — я выхожу на улицу и умываю себе лицо холодной водой. Это помогает. Только боюсь, что сегодня я долго не просижу: во-первых, мы ходили в город, и я, как-никак, немножко могла устать; во-вторых, я пила чай с вином, и у меня сейчас голова тяжелая, и щеки горят. От одного стакана чая с вином, правда, не опьянеешь, но на меня и одна капля оказывает большое действие.

День, в общем, прошел безалаберно и кончился довольно неприятно. Напишу завтра.

Весь день как-то не по себе. Тоска одолела. Все лезет на ум вчерашняя история. Не хочется мне вспоминать о ней, но уж нечего скрывать. Дело вот в чем: вчера был день рождения Милочки Завалишиной, и я у них провела весь вечер. Там было несколько гардемарин, все шло очень хорошо и весело. Только под конец стали играть в мнения (не люблю эту игру, особенно среди малознакомых). И я в азарте, увлекшись игрой, совершенно добродушно посмеиваясь, сказала о Коле Завалишине довольно резкое мнение: тыква, да еще пустая! Только потом сообразила, какое это может произвести впечатление, особенно на тех, которые в своей семье видят что-то высокое и исключительное. Потом Мамочка говорила мне (и часто повторяла), что Коля даже расстроился, и я сама вижу, благодаря своей мнительности и подозрительности, что Александра Михайловна на меня дуется, а за ней и все нос воротят. Ну а чем я виновата, что люди шуток не понимают! Ведь назвал же меня кто-то лимонадом или лимоном, я тоже вправе обидеться — неужели я такая кислая?

Не знаю, что и записать за сегодняшний день. Ничего, кажется, не произошло. Настроение почему-то бодрое, хорошее, конечно, с некоторой натяжкой. Не может же быть хорошее настроение без диктовки разума. Только плохим настроением управляют чувства. Впрочем, я всегда уравновешиваю и разум и чувства: я редко выхожу из состояния безразличного равновесия с некоторым наклоном книзу. В этом, быть может, и есть все мое несчастье.

А Коля Завалишин провалился по математике. Все-таки мой эпитет попал удачно.

Сегодня была ужасная жара: дул сирокко. Он застал меня врасплох. В жару надо только чаще умываться, хорошо также переменить белье, и иметь интересное дело. А такого-то дела у меня и не было. Я ничего не делаю сегодня, занималась всякой починкой да стиркой. Пожалуй, правду про меня говорят, что я ничего не делаю. В самом деле: занимаюсь очень мало, брюк и жилетов не шью и даже в будущем не собираюсь шить, потому что не хочу тратить на это свою жизнь. А кому какая польза, что я много думаю, много пишу, или только собираюсь писать, да работаю над собой! В конце концов — я неприспособленный и ни к чему не годный человек, и только. Эх, Ирина, Ирина, ведь года-то идут!

Эти дни Юра жил в Сфаяте. Он подавал в Корпус прошение и ждал результата. Но французы постановили никого не принимать старше 18 лет. Но он имел прекрасный аттестат от командира «Алексеева», где раньше был матросом, много за него хлопотал и Папа-Коля, но ничего не удалось, сегодня получен отказ. Поэтому и весь сегодняшний день отмечен чем-то тяжелым: все-таки Юра стал у нас до некоторой степени своим человеком.

Вечер у меня сегодня пропал: ходила гулять с Колей Завалишиным. Завтра уговорилась с ним встать в шесть часов и играть в теннис. Сейчас начало двенадцатого, но придется ложиться, чтобы рано встать. А я за последнее время привыкла по вечерам заниматься и гулять одной, когда уже все спят. И мне обидно, что расстраивается установленный порядок, и хочется урегулировать его. Но только я на себя мало надеюсь. Грубое животное желание подремать может легко искалечить человека. Днем-то сознаешь, что это животное занятие, а вечером или рано утром невольно думаешь: «А черт с ним, с благородством, да с борьбой, да порядком и с хорошими намерениями. Какое блаженство выспаться!»