Получила от Лели письмо, в нем ряд страшных вопросов о любви, о человеческих отношениях. Сегодня же вечером я начала письмо, написала подробную историю своего романа, и взгляд на эту игру, причем взгляд-то был Васин, когда я уже написала, тогда только поймала себя на этом. Не ждала я от Лели такого понимания чувств женщины, — ее ответ на мой первый роман. Она ставит вопрос на серьезную почву, а Вася старается его поставить в тоне игры, а лучше и совсем не ставить. Сегодня он вступил в дежурство по роте, вечером не был, не будет и завтра днем, а вечером, наверно, придет. После ужина, до разводки нарядов (сегодня всенощная, потому разводка была здесь) на три минуты он зашел ко мне. Не знаю, что будет завтра.

Вася не придет. У него вышла какая-то история с Фишером, я не знаю что, но только Вася вечером на два дня садится в карцер. Мне очень, очень грустно.

При одной только мысли у меня начинает кружиться голова, хладеют плечи и захватывает какой-то дурман. Это мысль: из всех мальчиков в синих матросках, из всего этого ровного батальона-машины, состоящего из отдельных, но совершенно одинаковых фигур — есть один, с которым меня соединяет какая-то таинственная связь. Может быть — порок. Только не страшно, а хорошо. Захватывает дыхание и темнеет в глазах, как будто смотришь с пятого этажа. Его я жду, сейчас все — для него. Сегодня он не приходил, дежурил по роте, а вечером, когда освободился, наверно, спать уж очень хотел, после дежурства-то. Мне было грустно, но над «Петербургом» А. Белого отвлеклась.[309]

Первый раз был с Васей серьезный разговор. Говорили о «вопросах» жизни. И тут я узнала его. Он — абсолютнейший нигилист, он ничего не признает, не может понять Дембовского, который всю жизнь посвятил математике, не понимает меня, моего увлечения поэзией. И не поймет. Я говорила, что жизнь тем страшна, что долга, и что ее надо упрятать, чем-нибудь заполнить надо, все равно чем, но только поверить, что это и есть самое важное и интересное. Это — самообман, но он необходим, чтобы осознать себя, иллюзию счастья, удовлетворение. Он не соглашается. И не согласится. Вся разница между нами только в том, что у меня есть поэзия, а у него совсем ничего нет. И ему не надо, а я не могу примириться с таким отрицанием всего. И мы стали совершенно чужды и далеки. Точка пересечения была единственной, теперь пересекающиеся прямые отходят все дальше и дальше. И уже не о чем было говорить. И все — кончилось. Я знаю, что по-прежнему буду ждать его, также томиться по воскресеньям, может быть — буду любить. Но любовь безрассудна и слепа. Мне все еще хочется его, но больше я никогда не пойду с закрытыми глазами.

Вечер. Забастовала рука. Проснулась с сознанием страшной, непоправимой пустоты. Потом ничего, рассеялась.

Болел зуб, на стену лезла, бегала к зубодерке.

Потом разговор с Мамочкой: «Тебе нравится Вася?» — «Нравится». — «Ну, и как… увлекаешься?» — «Нет, это не может быть…» — «Почему?» — «Слишком мало у нас общего»…

Вечером писала Васе сочинение: «Помещичий быт по „Обломову“». Завтра он придет.

Пользуюсь тем, что до обеда руки не забинтованы. Давно не писала, да, в сущности, ничего и не произошло за это время. Только на днях был опять разговор с Мамочкой. Я ревела, нервничала, говорила, что это не жизнь, что в России и то лучше, что там есть что-нибудь интересное, а здесь — ничего. Я говорила, что со скуки можно решиться черт знает на что, даже на преступление. Ведь в Сфаяте все и всеми делается «от скуки». Мне вспоминается замечательный рассказ Горького «Скуки ради», и мы что-то в этом роде; содержание почти не помню, но логическая сторона глубоко врезалась мне в память.

Мамочка говорила, что здесь нет ни одного интересного человека, я согласилась. «А мне одно время казалось, — говорила она, — что ты увлекаешься Васей». — «Чтобы увлекаться, надо признавать его хоть в чем-нибудь выше себя. Так, по крайней мере, я понимаю». Я думала: «Ведь я не считаю его выше себя, так за что же я его люблю? Наверно, потому, что он, как и я, нищий, ничего не знает и не видит, с клеймом Сфаята». Мамочка назвала его «очень славным мальчиком, но неинтересным человеком». Мне кажется, что она боится моего увлечения и старается облить меня холодной водой, подействовать на самолюбие. Так было и с Лисневским. Мне это было неприятно, я знаю, что она всегда имеет на меня большое влияние и ее слово, помимо моего сознания и моей воли, часто бывает решающим. Я хотела ей ответить, но не ответила, что «интересность» человека — дело наживное; ее дает жизнь, опыт, развитие, иногда природа. Но у человека, который человеком-то стал уже в Сфаяте, где он ничего не видит и не знает, где он поставлен в такие рамки, что не может выявить себя, даже найти, узнать сам себя не может, — такой человек не может быть интересным с ее точки зрения. Ничего еще не значит, что у него сейчас нет интересных, оригинальных мыслей и взглядов; у него ничего нет, но я не сомневаюсь, что когда он узнает жизнь, у него сразу явится все. тогда-то он и выявит себя, тогда его и можно будет судить. А пока он такой же «нищий духом», как и я, только у меня есть несколько книжек, которые мне говорят о жизни, а у него есть товарищи и воспитатели, которые забивают ему голову всякой ерундой. Упрекать его в «неинтересности», в том, что он пустой человек, — жестоко, это не его вина. Мамочка даже и не представляет, какой страшной печатью лежит на нас, начинающих жизнь, Сфаят. Я Васю понимаю глубже ее, именно потому, что я сама такая, может быть, поэтому-то он мне так близок и дорог.

Попала в лабиринт, из которого нет выхода. В семье стала совсем чужая. Вчера, когда мы с Мамочкой гуляли, она спросила меня, о чем мы говорили с Васей вечером в воскресенье? Я не могла ответить, потому что мы как раз ни о чем не говорили. «Не хочешь говорить… тебе Вася ближе меня?» и т. д. А вечер в воскресенье был, действительно, неудачным. Началось с того, что я обиделась на Васю, что он пришел не ко мне, а в большую комнату и долго не хотела туда идти. Потом Мамочка пришла ко мне, и мы от нечего делать начали играть в математического дурака. Я и на это сердилась. Когда остались с Васей одни, что нам, очевидно, не о чем говорить, называла его пустым человеком, говорила, что он ни о чем не может думать и т. д. Он болтал вздор, потом сразу замолчал, играл с ножницами, называл меня Ирина Николаевна. Когда же я опустила голову и закрыла лицо руками, он вдруг сорвался со своего места, сел рядом со мной и схватил меня за руки. Опять прежнее — Ирочка, прежний взгляд. Мне стало весело и хорошо. И только когда нас позвали чай пить (мы тогда переругивались), Вася закапризничал, и мы не пошли. Мамочке все это было неприятно. Предчувствуя объяснение, я в этот вечер не заходила домой. А назавтра разговор с Мамочкой о том, что «сидение вдвоем производит какое-то нехорошее впечатление, что я стала как-то странно держаться» и т. д. Я замкнулась в себя и в свою кабинку, принялась заниматься. Я знаю, что во мне что-то замечают, обо мне говорят у нас. Я избегала оставаться вдвоем с Мамочкой, я неловко чувствую себя, когда она говорит о Васе. Потом ничего. Обошлось. Все хорошо, я подыскиваю тон, а на душе больно и грустно.

Я читала Гарина («Из семейной хроники»), то, о чем писала мне Леля. И Карташев, и все они[310] — моментами производили прямо отталкивающее впечатление. Со стороны все это так гадко, грубо, на практике, как я вижу, не совсем то. Разница, правда, в том, что я мое сближение с Васей не считаю за начало других и не доведу до физических или физиологических последствий. Вечером (наши играли в винт у Куфтина) у меня сидел Сергей Сергеевич. Мы молчали. По его лицу я видела, что он думает обо мне. Мне казалось, что он хотел обладать мной, хотел страсти, как все у Гарина, и мне стало до слёз жалко себя. Когда он схватил мою руку, я поднялась и, вырвав ее, сказала: «Идите чай кипятить!»