Около месяца тому назад мы получили письмо от Антонины Ивановны Столяровой из Харькова. Она должна была через две недели ехать к сыну на север Франции. Если она приедет туда, то я тоже туда поеду и буду служить там. Близкий нам человек, она примет во мне участие, и мне не так будет страшно. Мне бы этого теперь больше всего хотелось.

Хочу, чтобы об этом никто не знал и никогда не догадывался. Мне кажется, что я могу не на шутку увлечься. Конечно, все это иллюзии и суррогаты, я нарочно создаю себе имитацию того, что мне хочется. Мне хочется Васю Чернитенко, я готова многое отдать, чтобы он мной увлекся. Я не прочь поиграть с ним, а попросту хочу его видеть и слышать. А еще — мне надо думать о ком-нибудь по ночам. Не о Доманском же? Тот и так мне самый близкий. Страшно подумать, что через две недели 4-я рота кончает. Все разъедутся. Я не представляю себе жизни в Сфаяте без кадет, без веселого смеха за партами, без ругани из-за Блока, без моих глупых мыслей. Надо, надо и мне скорее устраиваться. Раньше мне очень хотелось уехать в Прагу, раньше окончания; теперь тоже хочется уехать раньше — в Тунис, но это невозможно. А вообще — скорее надо, а то я так никогда не выучу языка!

Кадет отправили в Сфаят, всех, кроме 4-ой роты. Целый день слышен крик, смех, шум. Таусон играет на кларнете, и ему вторит «джаз-банд» — ложки, тарелки, палки, голоса. Слышится веселый напев песенки, слов не разобрать, слышно только: «Какая ты дубина!» И то весело. Оживления много. Сначала напевы горна, молитва. Некоторое разнообразие. За стеной голоса: «А ну, Вовка, налей папочке чайку!» В кают-компании Платто наигрывает краковяк. Наши играют в карты. Я сидела и писала письмо Сергею Сергеевичу.

Писем нет. Стихов не пишу. Читать не хочется. Ничего не делаю. Завтра дежурю на камбузе, а вечером Елизавета Сергеевна звала в кинематограф.

Мамочка говорит: «Скажи, что у тебя произошло с Звенигородским?» — «С Звенигородским?» — «Да». — «Ничего». — «Мне Елизавета Сергеевна говорила под большим секретом и только просила тебе не говорить. Звенигородский сказал, что он с тобой поссорился, он очень расстроен, „страдает“, когда вы ходили в кинематограф, он все был в стороне, не говорил ни слова: когда вчера вечером услыхал, что ты пошла с мальчиками гулять, он очень расстроился и пошел за вами. Вы его не встретили?» Это мне так понравилось, что сразу настроение подпрыгнуло. Стала припоминать, когда же мы с ним «поссорились», да так и не вспомнила.

А что он последнее время как-то странно относится ко мне, так я это давно заметила. Еще Мамочка сказала со слов Ел<изаветы>Сер<геевны>, что он поселился напротив, в кабинке Косолапенко, чтобы лучше наблюдать за мной. Я страшно рада, как это ни глупо. Вчера у меня были Вася с Андрюшей. Оба они мне очень понравились вчера. Мы стали почти друзьями.

Что было за это время!? Ничего. Я только давно хотела записать две вещи, которые мне рассказал Вася. Первое — экзамен физики (механика), второе — письменная математика, механика у них была в понедельник и вторник. Адмирал им преподавал такой громадный курс, что в году его никто не понимал и не учил. Была организована сложная система подсказа, на этом и выезжали. Теперь оказалось, что никто ничего не знает. Насонов сжалился и дал им пометить билеты. Билетов 18, а их в каждой группе по 28–29. Они разбили билеты на 3 группы, распределили их между собой и учили только по 6 билетов. Метили их так: 1-я группа — гладкие, 2-я — выпуклые (гладили на ламповом стекле), 3-я — вогнутые. Кроме того, слабые ученики учили только по одному билету, и отдельно метили его. Устраивали репетицию. Об этом знали все, кроме адмирала и, кажется, Завалишина. Наступает экзамен. Насонов приносит билеты, завязанные пачкой; как только он развязал — колода вздулась необычайно. Он скорее разбрасывает их по столу, они прыгают, скачут. Кадеты сидят вдали и еще издали намечают себе билеты: вверху не видно. Подогнали так, чтобы до завтрака отвечало не больше 16, по 5 в каждой группе, чтобы один билет оставался лишним, на случай, если кто ошибется. Были курьезы: Бошкович учил только один билет, нашел его и, еще не открывая, заявляет: «8-ой билет». Синиченко учил тоже один, ответил его хорошо, но адмирал задал ему несколько вопросов по курсу, и он провалился, а вообще — баллы прекрасные, как ни на одном экзамене, адмирал в восторге!

Еще мне Вася признался, что ни одну письменную, кроме черчения, он не писал, не зная темы. С математикой было так: Дембовский принял все предосторожности. Но они его перехитрили. Задача в конверте, запечатанном сургучом, лежала в кармане ген<ерала> Завалишина. Были каникулы, и Женя был дома.[327] Ложась спать, Завалишин вешал китель на вешалку. В 2 часа ночи Женя вытаскивал из кармана конверт, в это время с форта летел велосипедист за ним; там слегка расклеивали углы конверта, списывали, потом заклеивали гуммиарабиком и через полчаса велосипедист отвозил тему обратно. Ночью решали задачи, а на другой день Дембовский восхищался, как «поразительно хорошо проходят экзамены». Так было оба раза на письменной по математике. На черчение им не удалось достать темы,[328] и чуть ли не половина роты провалилась. Самый скандальный был экзамен. Теперь я понимаю, что мне хотел сказать Вася Чернитенко.

События последних дней.

Дежурила на камбузе и — все. Нет, вру, я в среду дежурила.

Экзамены по электричеству в первой группе, последней. Вечером были Мима, Сережа Шмельц и Нёня Богдановский. Настроение веселое, сидели в большой комнате с Мамочкой и весело болтали. Вдруг стук в дверь и голос Емельянова: «Разрешите на минуту Шмельца?» Сережа возвращается страшно расстроенный и смущенный, чуть ли не со слезами на глазах. «Простите, мне надо идти». — «Зачем?» — «Мичман Макухин требует; за мной еще осталось два часа винтовки, а я забыл!» Мима крикнул вдогонку: «Приходи после молитвы». — «Не знаю, навряд ли». Все страшно возмутились и раскисли. Настроение было сорвано. Вдруг в одиннадцатом часу приходит Сережа: отстоял свои два часа и пришел. Ему устроили овацию. Мамочка пригласила всех в пятницу праздновать окончание.

После обеда мы с Мамочкой и Серафимой Алексеевной ездили на ослике в город за провизией. Встретили там компанию кадет, пили пиво. У них начинается полоса пьянства, они отправлялись к «сербу», а Мима дал «на хранение» две бутылки вина. Вернулись мы с темнотой. К нам пришли на вечер оба Васи и Андрюша. Показывали билеты. Безошибочно узнавали их, настроение, конечно, самое хорошее и веселое. В самой глубине души я боялась этого дня, а тут сама смеялась и радовалась. В эту ночь должны были быть «похороны алгебры», доставались костюмы, все совещались, волновались, и я принимала в этих приготовлениях большое участие. Ушли они довольно рано, так как «надо готовиться». Обещали быть в пятницу.

Я на камбузе. Прежде всего узнаются подробности «похорон». Самый интересный номер вышел с Воробьевым. Ночью у него стянули козу, она заорала, Ольга Владимировна услыхала и подняла настоящую истерику. Говорят — прямо вопила. Александр Аполлонович сначала ругался и посылал «мать» ко всем чертям, потом уступил и отправился на форт. По дороге встречает мичмана Аксакова: «Сергей Сергеевич!» …как вдруг Сергей Сергеевич начал от него «драпать» во все лопатки. Дальше попадается Завалишин: «Ваше превосходительство, вот у меня козу увели». Петрашевич не растерялся. «Сейчас, сейчас, мы все сделаем». Приходят на форт. «Я вам помешал, господа, — говорит „ковда“, — я извиняюсь. Дайте мне козу, ей-богу, уйду, сам понимаю, что помешал». К нему подходит кто-то из кадет и вглядывается: «А ловко же ты нарядился!» После короткого совещания Лжеворобьев вывел козу и вручил ее Воробьеву. Говорит, что встреча двух двойников была действительно замечательна.